Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
На следующий день о пропаже ребенка знала вся деревня. Сообщили об этом исправнику, и тот исколесил окрестности, допрашивал бродячих цыган, которые, по слухам, часто воруют чужих детей (будто им мало своих собственных!). Но Марци так и не нашелся. Мать каждый вечер стелила ему постельку — вдруг отыщется, вдруг ночью придет! Заблудился где-нибудь, думала она. Добрые люди найдут его и приведут домой.
Шло лето, а Марци так и не отыскался. Лишь ближе к осени, когда стали косить пшеницу на том поле, где он заблудился, в борозде возле куста бузины нашли крохотный детский скелетик.
1901
ФИЛИ
Перевод И. Миронец
Еще стоят в деревнях барские усадьбы, те, конечно, которые пока не рухнули. На этих-то уже разве только законченные отверстия уставившихся в небо труб говорят вразумительно, как бы сетуя, что через них вылетало больше, чем завозилось в амбары. Ох, уж эти пиры… пиры горой!
Зато уцелевшие усадьбы теперь привлекательнее прежнего. Комфорт — покоритель, могущественней Наполеона. Всюду постепенно проникает хотя бы частица того целесообразного, красивого и удобного, что придумано человечеством. Нынче и гайдук вон с вилки ест, а король Матяш еще довольствовался собственными пальцами. Деревенский нотариус нежится на такой оттоманке, какая и не снилась наместнику венгерского короля Гаре *. Одним словом, роскошь проникает все дальше и дальше.
И теперь дымят трубы помещичьих усадеб, да и гостей по-прежнему хватает. Сидят они вокруг красиво накрытых столов. В серебряных канделябрах горит в четыре раза больше свечей, чем в прежние времена. Вместо привычной печи теперь излучает тепло камин, облицованный отменной майоликой; и не видать за ужином уже косматых пришельцев в серых полушубках — все чинно, все подобрано одно к одному. Мебель, костюмы, фарфор, хрусталь. Все аристократично и дышит довольством. Мужчины во фраках, — это ведь не какое-нибудь сборище, а званый diner! [18] — у дам шея и половина груди оголены, шуршащий шелковый лиф начинается лишь там, где не быть ему уже нельзя. И это единственный признак расчетливости. Но будем рассказывать дальше: стоит ли тратить много слов из-за крохотного местечка — в ладонь, от силы в две шириной.
18
Обед (франц.).
Запустение? Да где же тут запустение! Напротив. Если бы предки, воскреснув на минуту, огляделись в своих усадьбах, они бы всплеснули руками. «О, что за блеск, — сказали бы они, — какой вкус, сколько чудесных, подымающих настроение предметов! Впрочем, постойте, за столом, кажется, недостает самой прекрасной безделушки».
Да, в самом деле, чего-то недостает. Чего-то такого, чего и замечать не следует. Недостает обедневших родственников.
Прежде их везде хватало. Не было такого барского дома, где бы не ютились и они. И если гостю хотели пояснить, в каком состоятельном доме он побывал, то формулировалось это так:
— Живут там широко. Одних только бедных родственников человек шесть при доме.
Пригретые сироты, бьющие баклуши родичи придавали столу больше блеска, чем эти нынешние серебряные подносы, хрустальные кубки и огромные букеты цветов.
Это была совсем особая каста. Без них любой дом был бы неуютным в непривлекательным. Как ветка можжевельника на корчме означала, что за деньги человек может там поесть и выпить, так присутствие бедных родственников в частном доме означало, что там гостя встретит истинно венгерское радушие. Вот этот-то обычай и исчез. Нет больше в усадьбах бедных родственников. Вымерли, как бизоны.
Может, с венгерской земли исчезла бедность? О нет. Наоборот, она все движется-надвигается, переступая своими страшными лапищами: топ-топ, топ-топ! — а длинные руки ее все сильней стискивают дворянские семьи, так что только кости хрустят… Но обедневших родственников, вопреки этому всему, больше не водится.
Я еще знал, верней, мне казалось, что знал, двоих, но, посетив недавно Криштофа Хеттеши, моего давнего друга и тоже депутата, в его старом родовом доме в Видолье, уже не застал у него этих двух сироток, которые прежде, бывало, скромно сидели в конце стола в своих коротеньких юбочках с повязанными на шее салфетками. Криштоф говорил, что это две бедные дальние его родственницы.
Мне нравилось наблюдать за ними во время еды, потому что все у них во рту казалось таким новеньким: и мелкие, как рисинки, белые зубки, и красные язычки, и розовые десны.
— Где Тинка, Бэшке? — спрашивал я у знакомых.
— О, да они уже выросли и…
— Повыходили замуж? — дополнял я.
— Ну, что вы! — отвечали мне. — Просто Криштофу тоже не под силу уже вести дом на широкую ногу, вот он их и кинул в ту общую ямищу, куда венгерец всегда сбрасывает подобное добро.
— В какую яму, помилуйте?
— Да казне их сбагрил, с рук на руки, чтобы теперь государство их кормило. Одна — телеграфистка, другая — на почте.
— Бедные малютки! — вздохнул я.
— Ты бы лучше государство пожалел, — заметил мой собеседник.
Он, должно быть, имел в виду, что сожаления достойно государство, с которым воюют его граждане. Против которого вечно строят козни и которое все от мала до велика на каждом шагу обманывают без зазрения совести.
После щедрого угощения Криштоф распорядился, чтобы каждого из нас отвезли на станцию к отходу нужного поезда.
Гусар, сидевший на козлах, курил контрабандный табак, я уловил это, так как ветер относил дым ко мне; в рукаве сермяги кучера трепыхалось что-то живое, и он признался, что везет пару цыплят живущей в городе матери, а прячет их, чтобы объегорить таможенников и не платить пошлину. А рядом со мной почтенный старец, какой-то родственник семьи Хеттеши, всю дорогу цитировал Священное писание, подбирая аргументы против устремлений государства. Интересно, чем же провинилось перед ним государство, что он так сердит на него? Да нет, ничем. Оно предоставило ему целый доминиум. Ибо этот сидевший справа от меня старик был епископом, и знакомил он меня с содержанием своего очередного пасторского послания.
— Бедное государство! — вслух пробормотал я и вздохнул. Легкую повозку тащили две понурые черные лошаденки.
Мне показалось странным, что господин Криштоф велел запрячь этих двух не слишком представительных кляч именно в ту бричку, которая везла епископа.
— Не ломовые ли они, часом? — спросил я возницу.
— Нет. Солдатские, — ответил он равнодушно.
— Очень уж худые, — добавил я.
— Они лучшего корма не заслуживают, — пояснил он. — Едва начинается страда, казна, как правило, забирает их; а мы что же, только корми?