Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
— Нет, нет, это невозможно, — простонал он, вдруг, — если как следует подумать…
— Вот так раз! Что тебе опять на ум взбрело?
— А то, что меня и госпожа Лискаи не отпустит. Не думаю я, что она согласится на мой отъезд.
— А почему бы и нет? — рявкнул Редеки, как сердитый медведь, и весь затрясся от гнева.
Фили покраснел, раздумывая, что бы ответить, и наконец, передернув плечами, с трудом произнес:
— Потому…
— Добро, я ее утром спрошу об этом.
— Мне кажется, я ей нужен… ну… в хозяйстве да и при детях.
— Но не можешь же ты до самой смерти быть нянькой, черт подери!
Фили всю ночь не спал, тревожно метался в своей кровати, как узник в тюрьме в последнюю ночь перед казнью. Вся надежда была на взмах белого платочка. На вето Марии Лискаи.
Утром, одевшись, он застал своих родичей с трубками на просторной террасе.
— Маришка уже встала?
— Да, — ответил Редеки, — я рассказал ей все, как есть, сказал, что ты наш pleni potenciarius [22] .
22
Полновластный уполномоченный (лат.).
— И что она ответила? — спросил Фили тихо, глухим голосом.
Вся его кровь ринулась ему к сердцу, и оно заколотилось с бешеной скоростью — так крутилось бы, вероятно, только мельничное колесо, вращаемое морскими валами.
— Сказала, что детям будет жалко тебя.
— Да? — пролепетал Фили. — Так и сказала?
И он начал что-то насвистывать, хотя был при этом бледен как полотно. Потом вдруг вскочил с места я стал ходить по террасе. У чердачной лестницы лежал старый пес. Фили так пнул его ногой, что бедное животное взвизгнуло и еще долго потом скулило.
— Может, мы тебя сразу же и заберем с собой, а? — предложил господин Вайда.
— Нет, нет, оставьте меня тут еще на денек-два. Голова у меня страшно болит, — он схватился за виски, — я должен еще немного отдохнуть.
Родственники улыбнулись, подумав о том, что Фили вот уже сорок пять лет отдыхает, а все еще просит добавки — хоть два дня. Но именно этим он так мил и трогателен, этот Фили. Не будь он таким, не был бы он Фили. Договорились, что через день пришлют за ним коляску, потом попрощались с красивой, грустной хозяйкой, расцеловав ее в обе щеки, и уехали домой.
А Фили, когда они остались одни, не произнес ни слова.
— Значит, уходишь? — спросила она безразлично.
— Да, — ответил он коротко.
Но в душе его что-то кипело. В голове боролись мысли. Он окунал свое сердце в игру собственного воображения: хлебнет оно горечи раз-другой, потом вдруг так и замлеет от дурманящей мечты… Может быть, она просто горда? Может, он сам должен был заговорить о прошлом, напомнить о том вечере?
За обедом поговорить не удалось — рядом сидели гувернер и дети. Беседовали об общих делах.
А после обеда хозяйка взяла корзинку с вязанием и пошла в парк. Там был похоронен ее муж. Должно быть, ходит туда молиться да плакать и, между прочим, вязать чулки, ибо нет на свете такого траура, ради которого мужчина забросил бы свою трубку, а женщина — спицы.
Фили выждал час — пускай отмолится, — затем тоже пошел в парк. Он и сам дивился собственной храбрости. Толкнул створки садовой калитки, и они жутко заскрежетали.
Он шел по усыпанным гравием дорожкам, среди шепчущихся лип, и в голове у него гудело, гудел и воздух от тысячи насекомых. Мошки, кружась, гонялись друг за другом, муха, звеня, билась в паутине. Бабочки трепетали на цветах и тянули из них мед… Все живое резвилось и радовалось, только Фили был печален, будто шел на эшафот.
Наконец в одной из беседок он услыхал разговор и направился туда. Может быть, хозяйка говорит с садовником?
Оттуда, куда он зашел, не было тропинки к беседке, и он, перескочив через грядку с петрушкой, пробрался сквозь заросли боярышника и остановился прямо у входа в беседку.
И что же? Там сидели вдова и молодой инженер.
Рука инженера обвила прекрасную тонкую талию, обтянутую черной тканью. Да ведь это уже третье черное платье!
Молодой инженер быстро отдернул руку, лицо женщины вспыхнуло огнем, глаза — молниями.
— Что тебе здесь надо, Фили? — воскликнула она испуганно и зло.
— Я хотел с тобой поговорить, — сказал Фили кротко, горько, покорно, потупив взор.
— В другой раз, Фили, милый, — сказала вдова, успокаиваясь и уже любезно. — А теперь ступай, прошу тебя, только что снялся и улетел куда-то самый большой наш пчелиный рой… может быть, к соседям залетел, а может, куда-нибудь в лес, кто знает… бывает ведь, эти глупышки улетают очень далеко. Займись, пожалуйста, ими, сделай это для меня, возврати пчелок!
Фили грустно опустил голову, повернулся и без слов ушел неслышными неверными шагами. Он пересек парк, затем вброд перешел речушку Бокйо и направился к лесу.
Уже вечерело, а он все не возвращался. Дети спрашивали о нем, а мать их успокаивала:
— Дядя Фили ищет рой, душеньки мои.
Он и вечером не пришел, и ночь не ночевал. Все ищет рой! Да что он, с ума, что ли, сошел, этот Фили? Собиравшие хворост старухи, искавшие птичьи гнезда мальчишки видели, как он блуждал по лесу, говорили, что был он очень грустный и просто брел куда глаза глядят, словно что-то разыскивая.
Так он никогда, никогда больше и не вернулся ни в Саланц, ни в другие места, исчез навсегда, и ни одна живая душа ничего о нем с тех пор не слыхала. Никто его никогда больше не видел. Разве пугливым путникам мерещится еще на дорогах странная фигура. А то покажется, будто тень промелькнула совсем близко. И они рассказывают затем в наших селах, что видели скорей всего беднягу Фили Лендела, который и поныне ищет пчел красавицы Марии Лискаи.
Но это маловероятно, ибо Фили теперь уже было бы, по меньшей мере, сто лет.