Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Как только окончилась зима и божьи коровки стали выползать из-под комочков земли, чтобы погреться в первых лучах весеннего солнца, Кожибровский взялся за свое имение.
Сначала он занялся замком. Ночью из Хоммоны были перевезены в Тримоц семь крытых простынями возов с оленьими рогами. На другой день Кожибровский нанял работников, приставил к каждому возу по четыре человека, и возы разъехались по разным уголкам леса.
— Вот что, ребята, — наставлял Кожибровский поденщиков, — беритесь за дело: надо разбросать рога по всему лесу.
Те недоуменно уставились на него.
— А польза-то с этого какая, ваша милость? Кожибровский засмеялся.
— Ежели мы засеем почву рогами, то на ней вырастут олени. — И он лукаво прищурил глаза. — Только вы распределяйте их равномерно, не кидайте в одну кучу. Потом слегка прикроете сухой листвой — сами олени их тоже так закапывают.
До чего же несуразная эта земля! Ничему на свете не радуется, только весне! Да и ей-то всего две недели. Но зато тогда уж она одевается в свой самый великолепный наряд, папоротники сплошь покрывают луг и достают до пояса; расправляясь, тянется кверху чистотел, молодые побеги деревьев, и просвирник, и пышный тысячелистник. Кто оглядит землю в эту пору, да еще не наметанным оком, тому покажется, что здесь самые что ни на есть жирные, богатые почвы. И ведь какое великолепие! Зеленый ковер толщиной в человеческий рост устилает эту никчемную землю. Плохой тот человек, кого такое не очарует. А кого очарует — тот осел. Ведь эта зеленая растительность ни на что другое не пригодна, как только ласкать взор. Тримоцкая земля — словно ленивая лошадь, что и разгуляется, и разыграется, и дает себя холить, а запряги ее для полезного дела — не двинется с места, хоть ты лопни. Так и эта земля: что ты с ней ни делай: улучшай, удобряй, паши ее да борони — она тебе все одно твердит по-своему, по-словацки: «Нэ можэмо».
Но если уж кто умел товар лицом показать, так это Кожибровский. Отправившись в начале весны в Берлин, он среди тамошних аристократов стал искать покупателя на имение. И нашел. Ибо в Германии всего вдоволь, только земли нет. Сам кайзер, первый землевладелец страны, располагает всего лишь восьмьюдесятью тысячами хольдов, на которых громоздятся чуть ли не сорок замков и дворцов. Саксонский король — второй по счету крупный землевладелец — десятью тысячами хольдов, заставленными двадцатью замками; прочим земельным угодьям тоже нечем дышать. Это культивированные под сады, всячески ухоженные и возделанные, иссеченные оросительными каналами участки. Столь высокая культура подчас тоже смешна. Землю только что не просеивают, точно муку. И не осталось там уже никаких следов поэзии. Зверей можно узреть лишь в заповедниках и в зверинцах. Выскочи ненароком откуда-нибудь зайчишка — его небось тут же насмерть зафотографируют немецкие иллюстрированные журналы.
Как раз в это время некий барон Кнопп, богатый банкир и фабрикант, хотел подыскать в какой-нибудь смежной стране изобилующее дичью поместье. Кожибровский познакомился с ним и, когда барон поведал ему о своих намерениях, равнодушно заметил:
— Уж где-где, а у нас такое подыскать можно. Да у меня у самого есть одно имение для продажи. Ценные пашни и великолепный лес. Если лучшего не найдете, барон, то взгляните на мое, когда будете в наших краях.
— Гм, вопрос в том, есть ли там дичь? Видите ли, дорогой граф, у меня большие коммерческие связи с самыми высокопоставленными лицами, которым я не могу выразить свою благодарность иначе, как пригласить их один-два раза в год к себе на охоту. Словом, мне нужен охотничий замок и достаточное количество всякого зверя.
Кожибровский небрежно покачивал правой рукой:
— В таком случае нам с вами вряд ли удастся заключить сделку, милый барон Кнопп, ибо мое имение — не какой-нибудь довесок к зайцам и не убежище для зверей. Это культивированный уголок Европы, земной рай в своем роде, где охота — вещь второстепенная и даже третьестепенная, хотя условия там для этого превосходные.
— Вы так полагаете?
— Извольте убедиться своими собственными глазами. Хотя, как я уже сказал, охота для меня особого интереса не представляет.
— Вы не любите охоту? — удивился барон.
— И никогда не любил. В юности я попал как-то в одного подростка, в загонщика. Не скажу, что по неловкости, нет: преднамеренно. Я был еще мальчиком, отпрыском крупной феодальной семьи, взращенным на глупых средневековых идеалах. Отец впервые взял меня на охоту в литовские леса, и я услыхал, как егерь докладывал ему, что столько-то пристрелено серн и зайцев и ранены двое загонщиков. Ого, подумал я, значит, мы охотимся на загонщиков, и, так как мне было неудобно, что до сих пор ничего не подстрелил, я взял на прицел стоявшего неподалеку от меня парнишку и пустил в него пулю. Рана паренька и его мучительные стоны меня растрогали, и тогда я дал себе слово впредь никогда не охотиться. И я держу слово по сей день.
— У вас, граф Кожибровский, сильный характер, — заключил пруссак. — Так какие же звери водятся в вашем лесу?
— Думается мне, всякие.
— В таком случае я посмотрю имение.
— Когда?
— Да хоть теперь же. Кожибровский задумался.
— Сейчас да и в ближайшие дни я не выберу время, но если у вас будет настроение, наведайтесь к пасхе.
Барон посмотрел в свой карманный календарь.
— Я выеду двадцать четвертого апреля, прибуду двадцать шестого дневным поездом. Вас это устраивает?
— Договорились! Я буду вас ждать на станции.
Ясный весенний день приветствовал Кожибровского, когда он двадцать шестого апреля проснулся в своем проклятом замке, в котором обитало лишь четверо: престарелый сторож, он же мажордом, который заботился еще и о корове; кучер, ведавший четверкой выездных лошадей; служанка, одновременно исполнявшая должность поварихи, и лакей, вернее, секретарь графа по фамилии Штириверский, который сам был польским графом, но, отказавшись на время от титула, значился у Троцкого барина под именем Баптисты.
Кожибровский имел обыкновение завтракать в постели, он пил кипяченое молоко с тартинками, затем выкуривал чубук.
— Баптиста, набей мне трубку и принеси.
— Погоди, пока я состряпаю себе завтрак! (Дело в том, что они частенько менялись ролями, и тогда Кожибровский состоял у Баптисты в лакеях, — ибо счастье в Польше изменчиво.)
Баптиста принес чубук, и Кожибровский, приподнявшись на локте в постели, стал попыхивать им, весело болтая:
— Нынче у нас боевой день, Баптиста. Сегодня решится, что с нами будет. До чего же здесь теперь тихо! А вот увидишь, какое оживление начнется после обеда. — Он взглянул на часы. — Если моя луковица не врет, то у нас еще целый час в запасе. А там — открывается представление! В половине десятого из Пешта прибудет поездом повар с поварятами и провизией. Ты Баптиста, слетаешь в Оклад, где уже собрались загонщики. Ночью должны были прибыть тридцать мешков с зайцами. Ты сам пойди с загонщиками и проследи, чтобы наши ушастые помощники вовремя покинули свои холщовые темницы. Чу, что-то тарахтит под окнами… Так, так, это приехали работники с плугами. Вот остолопы! Чего им надо? Я же говорил, чтобы приступали только после обеда. Ох, Баптиста! Я сильно растратился, Баптиста! Если это дело сорвется, мы погибли.
Вообще суматошным выдался этот день для Тримоца. Пока Кожибровский посасывал свой чубук, двор начал оживать и наполняться людьми. Въезжали телеги, груженные всякой всячиной, все чаще мелькали слуги в ливреях. Собралась уйма порожних экипажей и двуколок.
Баптиста то и дело выбегал и тут же докладывал, кто явился да с чем.
— Коляски-то все взяты напрокат, — пробурчал Кожибровский.
Вслед за экипажами появилась телега, на которой, одна к одной, сидела стайка деревенских красоток; другой воз доставил мужиков, на третьем жались друг к другу цыгане, вооруженные скрипками, контрабасом и цимбалами.