Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Он вынес голову, положил ее под стреху, потом не спеша стал разделывать тушу кухонным ножом все в том же чулане, маленьком и тесном.
А собравшиеся перед чуланом соседи, которые наперед уже сговорились с хозяином — кто на огузок, кто на грудинку, кто на печенку (бедному-то человеку выгодно, когда мясо продается не на вес, а на глаз) — разинув рты, глядели, как обдирают тушу, и ждали каждый свой кусок. И отсеченная голова телки тоже обоими широко открытыми остекленевшими глазами заглядывала в чулан.
Все это время Ференц Тоот понуро слонялся по двору, по саду, только чтобы не быть у чулана; он то и дело наведывался в хлев, приглядеть за скотиной.
— Барыня сильно тоскует. О детище своем, — сообщил он, вернувшись из хлева.
Жена сразу заголосила: пропадет теперь и Барыня!
— Да ты не горюй, — увещевал свояченицу Марон. — Нет у животного души. Тем паче у коровы… отвратная это тварь, ни стыда, ни совести, и памяти ни на грош. То же, что у воробья. И теленок чуть подрастет, не признает больше свою матку, забывает. А уж поведение у коров этих вообще никуда не годное: сойдется и с собственным сыном.
Но хозяйка все равно жалела Барыню, нет-нет да и заглядывала к ней.
— В рот ничего не берет… Чего я ей только не подносила: и клевер и репу.
— Наверно, пить хочет, — решила жена Гашпара Надя, околачивавшаяся тут же с пустой, глиняной миской в руках. — И со мной так бывает: порой лучше бы выпила, чем пожрала.
— Но вы же, тетя Панна, не скотина, — перебил ее Дюрка, сын сторожа.
— Заткнись! Нос не дорос еще о старших судить!
Свояк Марон все это время без устали бранил животных. До чего же они хитрые, неверные! Осел только и делает вид, что болен, — работать ему неохота. Кошка вечно прикидывается спящей, хочет провести хозяйку, которая стережет шипящее на противне мясо. И ведь это не какие-нибудь, а культурные домашние животные, избранные, так сказать. Они хоть работают или другую пользу приносят. А уж об остальных-то что и говорить! Легко живут, никакого труда не знают! И как живут! Он, Марон, когда путешествовал по Мексике с его величеством кайзером Микшей *, видывал змей, которые держали в пасти какой-то маленький светящийся камешек — тамошние жители называют его «змеиным камнем». Он не более чечевичного семечка. Проголодается такая змея, положит камень рядом с собой на траву, а сама притаится. А камень тот светится в точности так, как самки одной там породы жуков. Самцы, что летают по воздуху, еще издали видят своих барышень, ну и спускаются к ним, тут змея прыг из засады и — цап! — хватает жука, как собака муху. Не успела проглотить — а уж другой кавалер прямо в рот летит… В общем, обманом живет такая змея, но живет хорошо. Повсюду носит за собой свою кладовую, подлюга…
Хозяева сделали все возможное, чтобы встряхнуть Барыню (велик был у них страх, что Галанданиха, эта слывшая за ведьму безбожница, которая нагнала порчу на телку, не пощадила и матери ее). Барыню окуривали ладаном — не помогло, давали ей нюхать чеснок, но корова только головой дергала.
Тогда Ференц Тоот взялся за веревку и повел Барыню к поилке. Может, правду говорила тетка Надь, что скотина пить хочет.
Барыня и всегда-то была неповоротлива, а тут вообще еле-еле ноги передвигала. То и дело приходилось дергать за веревку и даже бить ее по лопаткам.
— Ну-у, ты, горемычная, иди. Не поддавайся. Водички, матушка, глотни.
Посреди двора, на полпути к колодцу, Барыня вдруг остановилась, и ноздри ее странно задвигались. Словно она принюхивалась к чему-то: голову подняла, задвигала ушами, а шерсть на ней вздыбилась.
Но вот она повернулась налево, к дому, и увидела под навесом отрубленную голову — окровавленную голову ее телочки, со звездочкой во лбу. Ох, что-то теперь будет!
Раздался душераздирающий, неистовый рев.
Барыня вырвала веревку из рук хозяина и, надрывно мыча, опустив к груди голову, как ошалелая, ринулась к чулану, где Марон делал свое кровавое дело.
Овчарка, обычно лаявшая на Барыню, вдруг съежилась и, поджав хвост, отбежала прочь, гуси, куры испуганно шарахнулись в стороны — казалось, все животные прониклись к Барыне каким-то особым почтением, точно чувствовали, что перед ними сейчас не просто корова, а страдалица-мать, в исступлении несущаяся к окровавленному трупу своего дитяти.
Из рук свояка Марона выпал нож. Сбившиеся в кучу люди затаили дыхание. Вот она, мать! Дорогу матери!
Все мгновенно расступились. А Барыня подбежала к окровавленной голове, и тут передние ноги у нее подкосились — она так и рухнула на колени, и опять из груди вырвался хриплый вопль; потом она прихватила губами отрубленную голову и начала лизать, целовать ее, все время издавая скулящие, жалобные звуки-стоны.
Это было потрясающее зрелище. Женщины, зажмурив глаза, кинулись врассыпную.
А корова все держала мертвую голову своего чада во рту и, упав передними ногами на колени, мрачно глядела на распотрошенный в чулане труп; дрожь исподволь охватила ее всю, каждую ее частицу.
— Закройте дверь, да закройте же дверь! — кричали Марону сердобольные. — Хотя бы не видела, бедняжка!
Бывший гусар дверь затворил, но сам остался в чулане.
— Люди, люди! — не выдержал старый Михай Сюч и выступил вперед. — Ежели в вас есть хоть капля христианского милосердия, отнимите у бедной матери эту голову, потому как этого нельзя дольше терпеть: ведь она так казнится, что вот-вот сама испустит дух. А ну-ка сюда, ко мне, держите ее за рога, остальное я сам сделаю!
И пришлось людям вырвать у Барыни голову ее теленка, а саму вести на веревке в хлев, к яслям, в унылое одиночество.
Когда я был еще мальчонкой, крестьяне на селе часто рассказывали эту трагичную историю, рассказывали простыми словами, что порождались простыми чувствами.
Дядька Марон всегда с раздражением слушал эти никчемные россказни и упорно стоял на своем:
— Глупости! Какая может быть у твари душа!
Я же думал: вот старый гусар говорит, что нет у животных души — но откуда же тогда у них эта задушевная тоска?
Впрочем, вряд ли старый Марон сам верил в то, что утверждал: во всяком случае, под вечер, когда возвращалось стадо коров, он всякий раз убегал в дом, а когда путь его лежал через пастбище, старик далеко обходил стадо, — словом, не смел он с той поры попадаться Барыне на глаза.
1902
КУЗНЕЦ-ГЛАЗНИК [23]
Перевод И. Миронец
23
Публикуемое здесь письмо я написал молодому ученому из Трансильвании, который прислал мне оттиск своего труда по эстетике — К. М.
Милостивый государь! Вы прислали мне свой труд «Теория рассказа», выразив пожелание, чтобы я прочел его и снабдил предисловием.
Письмо Ваше, весьма любезное и лестное для меня, обязывает ко многому, но я тем не менее просьбу Вашу удовлетворить не смогу. Избави меня боже от того, чтобы я когда-нибудь прочел Вашу книгу! Если она плоха, то как бы и мне плохого из нее не набраться, если же хороша, так это для меня и вовсе дело опасное.
Разумеется, я понимаю, что обязан теперь дать Вам соответствующие объяснения. (Кстати, нельзя ли будет использовать их и как предисловие?) Начну с того, что во времена моего детства жил в наших краях некий кузнец по имени Янош Штража; у него была удивительно легкая рука, так что он мог проделывать самые невероятные глазные операции, причем столь искусно, что слава о нем долетела до самой Кашши, до самого Пешта. Особенно хорошо удавалось ему снятие зеленого бельма. Перед ним пасовал даже Липпаи, тогдашняя знаменитость.