Том 1. Русская литература

Луначарский Анатолий Васильевич

Почти о всех выдающихся русских художниках слова Луначарский оставил свои этюды, и в каждом из них он сумел мастерски сказать о самом существенном, о том, что определяет пафос творчества писателя, его место и значение в истории русской литературы, что определяет своеобразие его стиля и художественного метода.

Следует подчеркнуть, что могучий толчок деятельности Луначарского и в этом направлении был дан В. И. Лениным. Вскоре после Октября вождь нашей партии развил перед Луначарским широкий план так называемой «монументальной пропаганды». В соответствии с этим планом, открытие памятников выдающимся революционерам, мыслителям, писателям должно было сопровождаться речами, в которых давалась бы марксистская оценка творческой деятельности того или иного предшественника революции, а также статьями о нем в газетах, журналах, альманахах. В силу ряда причин идея монументальной пропаганды не была реализована. Однако частичное воплощение

мысль В. И. Ленина нашла в чествованиях памяти выдающихся писателей, художников, композиторов: «В юбилейные дни гении прошлого приходят к трибунам пролетариата».

Первостепенную роль в этом замечательном начинании сыграл Луначарский. Речь его о Радищеве — начало многолетней плодотворной деятельности в данном направлении. По существу, результатом этой деятельности являются почти все статьи, речи, доклады, вошедшие внастоящий том. В целом они представляют собой довольно полную характеристику русской классической литературы от Радищева до Блока.

Из выступлений Луначарского об А. С. Грибоедове выделяется его обширная речь, произнесенная И февраля 1929 года на заседании, посвященном столетию со дня смерти писателя. Она принадлежит к числу тех блестящих импровизаций Луначарского, которые так восхищали современников. В этом этюде с классической ясностью обрисован Грибоедов — великий русский писатель-реалист, мастер художественных обобщений. Здесь же изумительно по своей точности и выразительности охарактеризован Грибоедов как новатор в сфере художественного языка.

Огромное количество статей и выступлений посвятил Луначарский А. С. Пушкину. Как уже отмечалось выше, в некоторых из них, например в статье 1930 года, при анализе генезиса пушкинского творчества Луначарский в отдельных формулировках отдал дань социологическим предрассудкам (например, в рассуждениях о деградации беднеющей родовой аристократии, об отражении в творчестве Пушкина «страха наступающей классовой смерти» и т. д.). Ошибочно утверждение о сервилизме Пушкина. Однако в понимании значения Пушкина как великого представителя русского национального искусства Луначарский шел впереди своих современников: «Пушкин был русской весной, Пушкин был русским утром, Пушкин был русским Адамом. Что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции — великаны XVII века, в Германии — Лессинг, Шиллер и Гёте, — то сделал для нас Пушкин». Луначарский определил творчество Пушкина как «известный синтез», как «известный великолепный итог завоеванному», оценил поэзию Пушкина как гигантский скачок в развитии русской национальной художественной культуры. И самая постановка Луначарским вопроса о художественном новаторстве Пушкина, и его решение принципиально противостоят вульгарно-социологическим представлениям, господствовавшим в 20-х годах в нашей критике и до крайности суживавшим художественное содержание национальной литературы.

В условиях 20-х годов выступления Луначарского, продолжавшего традиции русской революционно-демократической критики, приобрели особую важность.

Наиболее существенным в этом отношении является его энергичная и победоносная полемика со всеми, кто стремился замолчать или преуменьшить значение Пушкина. Может быть, именно здесь больше, чем где-нибудь, сказалась критическая проницательность Луначарского и острота его зрения как критика-большевика; он зорко подметил и подверг острой критике ту тенденцию замалчивания в Пушкине «социального» и «патетического», от которой не был вполне свободен в Брюсов. Особую важность в теоретическом отношении представляет замечание Луначарского о том, что в концепции Брюсова отходит на второй план значение Пушкина как величайшего представителя русского национального искусства и, в сущности, отодвигается в сторону самая задача изучения своеобразия пушкинской поэзии в плане ее национальной специфики.

Продолжение Луначарским традиций революционно-демократической критики сказалось и на решении им вопроса о взаимодействии русской и западноевропейской художественной литературы. В частности, говоря о так называемом байронизме Пушкина, Луначарский развивал мысли Белинского, который еще в «Литературных мечтаниях» писал о Пушкине, что «Байрон владел им не как образец, но как явление, как властитель дум века». В статье «Александр Сергеевич Пушкин» (1930) Луначарский говорит о преодолении Пушкиным байронизма, о его «оригинальнейших попытках найти выходы из одиночества байронического героя». По глубокому убеждению критика, «Пушкин никогда не принимал своего байронизма слишком всерьез. Уже в „Цыганах“, написанных до „громового удара Декабря“, Пушкин старается „противопоставить байроновской гордыне какую-то стихию действительной жизни“». Это именно та точка зрения, которая гораздо позднее, уже в период 40-х и 50-х годов, легла в основу марксистского понимания пушкинской критики индивидуализма, или, как образно выражается Луначарский, «эгоистически замкнутых в самовлюбленности индивидуалистов».

В

высшей степени примечательны размышления Луначарского о возможных путях духовной эволюции Пушкина, если бы поэту пришлось прожить более долгую жизнь. Луначарский с уверенностью заявляет, что «буржуазный цинизм, оголенные буржуазные программы ни в коем случае не были бы приняты Пушкиным». И критик считает вполне вероятным, что в этом случае «может быть, мы увидели бы дальнейшую дружбу Пушкина с Белинским, может быть, мы увидели бы Пушкина на путях герценовских».

Но, защищая общественное и национальное значение творчества Пушкина, Луначарский не забывал о художественном совершенстве его поэзии, и в этом он во многом был близок к Горькому, который рассматривал Пушкина как «поэта, до сего дня никем не превзойденного ни в красоте стиха, ни в силе выражения чувства и мысли» [56]

56

М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 103.

Луначарский одним из первых указал на исключительную важность задачи изучения поэтического мастерства гениального русского поэта в неразрывной связи с идейной направленностью его творчества, с основными особенностями идейного развития и борьбы направлений в данную эпоху. В общих чертах он указал и направление, в каком должно развиваться дальнейшее изучение мастерства Пушкина. «Пушкин довел до высшего совершенства свое основное орудие — слово, — пишет Луначарский, — слово как средство изображения и слово как элемент музыкальный, причем изобразительность и музыкальность приводились Пушкиным к единству, какого редко достигало искусство человека на земле».

«Параллельно с миросозерцанием и судьбой Пушкина» Луначарский рассматривает «миросозерцание и судьбу Лермонтова». «На Лермонтове сказывается почти та же закономерность, что и на Пушкине», — пишет критик. Для него Лермонтов — непримиримый мятежник, поэт, все творчество которого проникнуто ненавистью к деспотизму.

Луначарскому принадлежит один из лучших этюдов о творчестве Гоголя. Трагическая фигура Гоголя волновала многих исследователей. Веховская критика в свое время немало потрудилась над тем, чтобы создать свой, фальсифицированный, уродливый облик писателя. Именно против такой фальсификации Гоголя направлена статья Луначарского «Гоголь», — в сущности, она носит полемический характер, хотя нигде прямо Луначарский о веховской концепции не говорит. Трагедия Гоголя — кричащее противоречие между лучезарной мечтой, никогда не умиравшей в душе писателя, и давившей его пошлой действительностью, — находит под пером Луначарского объяснение, принципиально отличное от хитроумных домыслов и нагромождений мистико-пессимистической критики. Великий писатель стал жертвой кошмарных общественных условии в царской России, жертвой «миродержащих уродов». Вот почему он «пошатнулся, внутренне исказился весь», отошел от пушкинских заветов, вдохновлявших его на создание шедевров русской классической сатиры.

Через все литературно-критическое наследство Луначарского красной нитью проходит мысль: «Права на вечность или на долговечность крепче всего у тех писателей, которые были настоящими детьми своего времени, которые угадывали его прогрессивные тенденции, умел жить его соками, хватать в качестве своего материала животрепещущие куски жизни и перерабатывать их в духе самых острых страстей, самых критических идей, каких достигало данное время». Поэтому особое внимание уделяет критик литературе русской революционной демократии — Герцену, Некрасову, Щедрину. Но ближе всего ему Чернышевский — революционер, философ, писатель. О нем он писал особенно проникновенно и горячо.

Художественному творчеству вождя русской революционной демократии Луначарским посвящены статьи и речи: «Чернышевский как писатель», «Романы Н. Г. Чернышевского», «Чернышевский и Толстой» и другие. В значительной мере они полемически заострены против взглядов позднего Плеханова.

Статья «Чернышевский как писатель» была написана в те годы, когда критический пересмотр литературного наследства Г. В. Плеханова еще только начинался. В этой работе Луначарский критикует Плеханова за одностороннюю, абстрактную трактовку проблемы русского революционного просветительства. Ему удается очень хорошо показать, почему революционно-просветительское утверждение Чернышевского о революционной действенности искусства так близко нашему времени и его задачам. Именно Луначарским, одним из первых, с такой четкостью и определенностью была подчеркнута новаторская сущность учения Чернышевского о прекрасном: «Замечательно, как необычайная свежесть натуры революционного гения подсказала Чернышевскому ответ, в котором сказывается еще одна черта его. Чернышевский влюблен не просто в действительность: он влюблен в действительность развивающуюся, в действительность вечно новую, погруженную в этот поток времени».