Том 1. Стихотворения (1912-1917)

Маяковский Владимир Владимирович

Скрипка и немножко нервно

Скрипка издергалась, упрашивая,и вдруг разревеласьтак по-детски,что барабан не выдержал:"Хорошо, хорошо, хорошо!"А сам устал,не дослушал скрипкиной речи,шмыгнул на горящий Кузнецкийи ушел.[10]Оркестр чужо смотрел, каквыплакивалась скрипкабез слов,без такта,и только где-тоглупая тарелкавылязгивала:"Что это?""Как это?"А когда геликон —[20]меднорожий,потный,крикнул:"Дура,плакса,вытри!" —я встал,шатаясь полез через ноты,сгибающиеся под ужасом пюпитры,зачем-то крикнул:[30]"Боже!",Бросился на деревянную шею:"Знаете что, скрипка?Мы ужасно похожи:я вот тожеору —а доказать ничего не умею!"Музыканты смеются:"Влип как!Пришел к деревянной невесте![40]Голова!"А мне — наплевать!Я — хороший."Знаете

что, скрипка?Давайте —будем жить вместе!А?"[1914]

Мысли в призыв

Войне ли думать:"Некрасиво в шраме"?Ей ли жалетьгородов гиль?Как хороший игрок,раскидала шарамисмерть черепав лузы могил.Горит материк.[10]Стр_а_ны — на нет.Прилизаннаятреплется мира челка.Слышите?Хорошо?Почище кастаньет.Это вам не на счетах щелкать.А мне не жалко.Лица не выгрущу.Пусть[20]из нежногоделают казак_а_.Посланныйна выучку новому игрищу,вернетсяоблеченный в новый закал.Была душа поэтами рыта.Сияющий говорит о любом.Сердце —с длинноволосыми открыток[30]благороднейший альбом.А теперьпопробуй.Сунь ему "Анатэм".В норах мистики вели ему мышиться.Теперьу негодуша канатом,и хоть гвоздь вбивай ей —каждая мышца.[40]Ему линытьв квартирной яме?А такаянравится манера вам:нежностьиз памятивырвать с корнями,г_о_ловы скрутить орущим нервам.Туда![50]В мировую кузню,в ремонт.Вернетесь.О новой поведаю Спарте я.А слабымсмерть,маркер времен,ори:"Партия!"[1914]

Я и Наполеон

Я живу на Большой Пресне,36, 24.Место спокойненькое.Тихонькое.Ну?Кажется — какое мне дело,что где-тов буре-миревзяли и выдумали войну?[10]Ночь пришла.Хорошая.Вкрадчивая.И чего это барышни некоторыедрожат, пугливо поворачиваяглаза громадные, как прожекторы?Уличные толпы к небесной влагеприпали горящими устами,а город, вытрепав ручонки-флаги,молится и молится красными крестами.[20]Простоволосая церковка бульварномуизголовьюприпала, — набитый слезами куль, —а у бульвара цветники истекают кровью,как сердце, изодранное пальцами пуль.Тревога жиреет и жиреет,жрет зачерствевший разум.Уже у Ноева оранжереипокрылись смертельно-бледным газом!Скажите Москве —пускай удержится![30]Не надо!Пусть не трясется!Через секундувстречу янеб самодержца, —возьму и убью солнце!Видите!Флаги по небу полощет.Вот он!Жирен и рыж.[40]Красным копытом грохнув о площадь,въезжает по трупам крыш!Тебе,орущему:"Разрушу,разрушу!",вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,я,сохранивший бесстрашную душу,бросаю вызов![50]Идите, изъеденные бессонницей,сложите в костер лица!Все равно!Это нам последнее солнце —солнце Аустерлица!Идите, сумасшедшие, из России, Польши.Сегодня я — Наполеон!Я полководец и больше.Сравните:я и — он![60]Он раз чуме приблизился троном,смелостью смерть поправ, —я каждый день иду к зачумленнымпо тысячам русских Яфф!Он раз, не дрогнув, стал под пулии славится столетий сто, —а я прошел в одном лишь июлетысячу Аркольских мостов!Мой крик в граните времени выбит,и будет греметь и гремит,[70]оттого, чтов сердце, выжженном, как Египет,есть тысяча тысяч пирамид!За мной, изъеденные бессонницей!Выше!В костер лица!Здравствуй,мое предсмертное солнце,солнце Аустерлица!Люди![80]Будет!На солнце!Прямо!Солнце съежится аж!Громче из сжатого горла храмахрипи, похоронный марш!Люди!Когда канонизируете именапогибших,меня известней, —[90]помните:еще одного убила война —поэта с Большой Пресни!1915

Вам!

Вам, проживающим за оргией оргию,имеющим ванную и теплый клозет!Как вам не стыдно о представленных к Георгиювычитывать из столбцов газет?!Знаете ли вы, бездарные, многие,думающие, нажраться лучше как, —может быть, сейчас бомбой ногивыдрало у Петрова поручика?..Если б он, приведенный на убой,[10]вдруг увидел, израненный,как вы измазанной в котлете губойпохотливо напеваете Северянина!Вам ли, любящим баб да блюда,жизнь отдавать в угоду?!Я лучше в баре блядям будуподавать ананасную воду![1915]

Гимн судье

По Красному морю плывут каторжане,трудом выгребая галеру,рыком покрыв кандальное ржанье,орут о родине Перу.О рае Перу орут перуанцы,где птицы, танцы, бабыи где над венцами цветов померанцабыли до небес баобабы.Банан, ананасы! Радостей груда![10]Вино в запечатанной посуде…Но вот неизвестно зачем и откудана Перу наперли судьи!И птиц, и танцы, и их перуаноккругом обложили статьями.Глаза у судьи — пара жестянокмерцает в помойной яме.Попал павлин оранжево-синийпод глаз его строгий, как пост, —и вылинял моментально павлиний[20]великолепный хвост!А

возле Перу летали по прерииптички такие — колибри;судья поймал и пух и перьябедной колибри выбрил.И нет ни в одной долине нынегор, вулканом горящих.Судья написал на каждой долине:"Долина для некурящих".В бедном Перу стихи мои даже[30]в запрете под страхом пыток.Судья сказал: "Те, что в продаже,тоже спиртной напиток".Экватор дрожит от кандальных звонов.А в Перу бесптичье, безлюдье…Лишь, злобно забившись под своды законов,живут унылые судьи.А знаете, все-таки жаль перуанца.Зря ему дали галеру.Судьи мешают и птице, и танцу,и мне, и вам, и Перу.[1915]

Гимн ученому

Народонаселение всей империи —люди, птицы, сороконожки,ощетинив щетину, выперев перья,с отчаянным любопытством висят на окошке.И солнце интересуется, и апрель еще,даже заинтересовало трубочиста черногоудивительное, необыкновенное зрелище —фигура знаменитого ученого.Смотрят: и ни одного человеческого качества.[10]Не человек, а двуногое бессилие,с головой, откусанной начистотрактатом "О бородавках в Бразилии".Вгрызлись в букву едящие глаза, —ах, как букву жалко!Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозаврслучайно попавшую в челюсти фиалку.Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный,но ученому ли думать о пустяковом изъяне?Он знает отлично написанное у Дарвина,[20]что мы — лишь потомки обезьяньи.Просочится солнце в крохотную щелку,как маленькая гноящаяся ранка,и спрячется на пыльную полку,где громоздится на банке банка.Сердце девушки, вываренное в иоде.Окаменелый обломок позапрошлого лета.И еще на булавке что-то вродезасушенного хвоста небольшой кометы.Сидит все ночи. Солнце из-за домишки[30]опять осклабилось на людские безобразия,и внизу по тротуарам опять приготовишкидеятельно ходят в гимназии.Проходят красноухие, а ему не нудно,что растет человек глуп и покорен;ведь зато он может ежесекундноизвлекать квадратный корень.[1915]

Военно-морская любовь

По морям, играя, носитсяс миноносцем миноносица.Льнет, как будто к меду осочка,к миноносцу миноносочка.И конца б не довелось ему,благодушью миноносьему.Вдруг прожектор, вздев на нос очки,впился в спину миноносочки.Как взревет медноголосина:[10]"Р-р-р-астакая миноносина!"Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,а сбежала миноносица.Но ударить удалось емупо ребру по миноносьему.Плач и вой морями носится:овдовела миноносица.И чего это несносен наммир в семействе миноносином?[1915]

Гимн здоровью

Среди тонконогих, жидких кровью,трудом поворачивая шею бычью,на сытый праздник тучному здоровьюлюдей из мяса я зычно кличу!Чтоб бешеной пляской землю овить,скучную, как банка консервов,давайте весенних бабочек ловитьсетью ненужных нервов!И по камням острым, как глаза ораторов,[10]красавцы-отцы здоровых томов,потащим мордами умных психиатрови бросим за решетки сумасшедших домов!А сами сквозь город, иссохший как Онания,с толпой фонарей желтолицых, как скопцы,голодным самкам накормим желания,поросшие шерстью красавцы-самцы![1915]

Гимн критику

От страсти извозчика и разговорчивой прачкиневзрачный детеныш в результате вытек.Мальчик — не мусор, не вывезешь на тачке.Мать поплакала и назвала его: критик.Отец, в разговорах вспоминая родословные,любил поспорить о правах материнства.Такое воспитание, светское и салонное,оберегало мальчика от уклона в свинство.Как роется дворником к кухарке сапа,[10]щебетала мамаша и кальсоны мыла;от мамаши мальчик унаследовал запахи способность вникать легко и без мыла.Когда он вырос приблизительно с поленои веснушки рассыпались, как рыжики на блюде,его изящным ударом коленапровели на улицу, чтобы вышел в люди.Много ль человеку нужно? — Клочок —небольшие штаны и что-нибудь из хлеба.Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок,[20]обнюхал приятное газетное небо.И какой-то обладатель какого-то именинежнейший в двери услыхал стук.И скоро критик из _и_мениного выменивыдоил и брюки, и булку, и галстук.Легко смотреть ему, обутому и одетому,молодых искателей изысканные игрыи думать: хорошо — ну, хотя бы этомупотрогать зубенками шальные икры.Но если просочится в газетной сети[30]о том, как велик был Пушкин или Дант,кажется, будто разлагается в газетегромадный и жирный официант.И когда вы, наконец, в столетний юбилейпродерете глазки в кадильной гари,имя его первое, голубицы белей,чисто засияет на поднесенном портсигаре.Писатели, нас много. Собирайте миллион.И богадельню критикам построим в Ницце.Вы думаете — легко им наше бельеежедневно прополаскивать в газетной странице![1915]

Гимн обеду

Слава вам, идущие обедать миллионы!И уже успевшие наесться тысячи!Выдумавшие каши, бифштексы, бульоныи тысячи блюдищ всяческой пищи.Если ударами ядртысячи Реймсов разбить удалось бы —попрежнему будут ножки у пулярд,и дышать попрежнему будет ростбиф!Желудок в панаме! Тебя ль заразят[10]величием смерти для новой эры?!Желудку ничем болеть нельзя,кроме аппендицита и холеры!Пусть в сале совсем потонут зрачки —все равно их зря отец твой выделал;на слепую кишку хоть надень очки,кишка все равно ничего б не видела.Ты так не хуже! Наоборот,если б рот один, без глаз, без затылка —сразу могла б поместиться в рот[20]целая фаршированная тыква.Лежи спокойно, безглазый, безухий,с куском пирога в руке,а дети твои у тебя на брюхебудут играть в крокет.Спи, не тревожась картиной кровии тем, что пожаром мир опоясан, —молоком богаты силы коровьи,и безмерно богатство бычьего мяса.Если взрежется последняя шея бычья[30]и злак последний с камня серого,ты, верный раб твоего обычая,из звезд сфабрикуешь консервы.А если умрешь от котлет и бульонов,на памятнике прикажем высечь:"Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —твоих четыреста тысяч".[1915]