Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Михальский Вацлав Вацлавович

Вон, кажется, мелькнул впереди голубой плащ самого Александра. Вон прошли гидасписты, не только в серебряных шлемах, но и с серебряными щитами. Я понимал, что Александр Македонский ведет свое войско на Индию. Вот сейчас они минуют сцену древнегреческого театра, пойдут дальше и дальше, пройдут тем узким песчаным коридором между горами и Каспийским морем, где прошло мое детство, и наконец вступят в Индию, чтобы убить там много-много людей и разгромить индийского царя Пора.

Воинов было не сосчитать, они все шли и шли, пока в воздухе не запахло гарью отработанного

машинного масла и выхлопами сгоревшего бензина. Это в нашем лагере завели автомашину, наверное, дело шло к отъезду. Ветер дул в мою сторону, и на меня пахнуло знакомыми мне с «мальства» запахами бензина, автола, солидола, промасленной ветоши. Запахами гаража, под навесом которого стояло когда-то много полуторок – грузовиков «ГАЗ-АА».

Скрылась из глаз последняя фаланга македонского войска, ушел строй.

Снизу, из нашего лагеря, кто-то махал мне рукой, дескать – давай сюда! Это отвлекло меня от сцены, а когда я взглянул на нее снова, там уже появился школьный двор, обнесенный крашенным к 1 сентября зеленым штакетником.

Недели две бабушки собирали меня в школу. Ученических портфелей тогда не было, и Бабук сшила мне холщовую сумку с несколькими кармашками. Кажется, тетя Клава, удачно расторговавшись газированной водой с сиропом, принесла из города чернила, чернильницу-непроливайку, ручку с перышками. Тетя Нюся сшила мне новую рубашку и новые штаны, потому что Ада «достал» где-то ручную швейную машинку Zinger, которой все бабушки были рады как новому члену семьи.

Весной я тяжело болел малярией и даже не видел День Победы. Помню только, что мне было так холодно и меня так подбрасывало над кроватью, что тетя Нюся чуть ли не садилась мне на грудь. Александр Македонский тоже болел малярией, но в этом, пожалуй, единственное наше сходство.

31 августа меня стригли, обрезали ногти на руках и ногах, купали все в том же пропахшем машинным маслом поддоне картера. С раннего утра 1 сентября все четыре бабушки начали собирать меня в школу. Не участвовал в этом только Ада – он еще с зарей убежал в город «в одно место, к одному человеку».

С тяжелым сердцем двигался я к школе, мне очень не хотелось за забор. В левой руке у меня была холщовая сумка со школьными причиндалами, а правую крепко держала в своей руке тетя Нюся. Слишком хорошо зная меня, она понимала, что я ведь могу и убежать в последнюю секунду.

Это была начальная школа. На лысом дворе без единого деревца или кустика малышня разбиралась в две шеренги.

Подведя к зеленой калитке, тетя Нюся нежно, но властно толкнула меня в спину:

– С Богом, деточка! – и тут же захлопнула за моей спиной калитку.

Меня ставили в строй.

Первая книга рассказов

Семечки

Последний год войны. Стаська сидит на подоконнике, ему очень хочется гулять. Но во дворе лужи, грязь – и в бурках, стеганных из одеяла, бабушка не пускает. Стаська рисует на старой порыжевшей газете танки. В его воображении – дымная степь, туполобые

танки с огромными белыми крестами (Стаська видел их в кино) и отец: он лежит в окопе за пулеметом и строчит, строчит по фашистским гадам.

Стаська помнит отца. На одной руке папка поднимал Стаську к потолку. Тепло пахла широкая папкина грудь. А когда начинал подкидывать и ловить у самого пола, он визжал от хохота, а мама просила: «Василий, ну, хватит, уронишь, Василий!»

Теперь мама и бабушка плачут. Говорят, что он умер, погиб в боях за Белую Церковь. Но Стаська не верит. А бабушка успокаивает маму:

– Кончится война, поедем, разыщем могилку, цветочки на ней посадим и подсолнухи.

Папка любил подсолнухи.

Сегодня – праздник. Сколько он помнит, его всегда отмечали в семье: папка и до войны был военным.

Бабушка оторвалась от работы (из старых тряпок и лоскутов она вяжет половики), высохшей, как табачный лист, рукой убрала за уши седую прядь. Посмотрела на внука и, улыбнувшись, решила:

«Нажарю тебе семечек, давно их берегла, празднуй!»

Уже давным-давно бабушка, мама и он, Стаська, едят вареные мороженые бураки и по тоненькому, похожему с виду на кизяк кусочку хлеба. В мамину зарплату бабушка покупает баночку пшеницы, мелет ее на кофейной мельничке, варит кашу. И вдруг – семечки! Настоящие, жареные.

– Ура!

Из запретного сундука бабушка достала узелок, поставила на плиту сковородку, высыпала в нее крупные семечки. Семечки стали потрескивать; он мешал их деревянной ложкой и, обжигаясь, клал в рот.

– Щелкай, празднуй, – вздохнула бабушка и вышла в сарай за дровами.

Под окном грянула песня. Стаська прилип к стеклу. Шли солдаты. Мальчишка заметался по комнате. Он приготовил к этому дню на клочках бумаги чуть ли не два десятка рисунков, теперь этот подарок вдруг показался до обидного малым. Он схватил горячую сковородку, высыпал семечки в подол рубахи и выскочил из комнаты.

Он бежал и не видел перед собой ничего, кроме длинного строя солдат.

– Дяденьки бойцы, с праздником вас! С праздником вас, дяденька командир, с днем Красной Армии! – Безусый веснушчатый лейтенант, шагавший впереди, подхватил мальчонку на руки. Стаська вертелся на руках его и, блестя глазами, поздравлял всех вокруг:

– С праздником вас, нате от меня в подарок!

Строй заколебался и рассыпался. Стаська раздавал горстями теплые еще семечки. Раздав все, вытряхнул рубашку и полез за пазуху:

– А это картинки я нарисовал, тут про войну, – объяснял он, улыбаясь солдатам.

– Скоро победа, правда?

– Скоро, сынок, скоро!

– А зовут-то тебя как?

– Стасик, Стаська.

– И тебя с праздником, Стасик!

– А папка-то твой, небось, тоже воюет?

И еще не услышав ответа, солдаты поняли: спрашивать было не нужно…

– Погиб папка, – первый раз Стаська сам произнес эти слова и добавил: – Пал смертью храбрых в боях за Белую Церковь…

Стало тихо-тихо. Офицер крепко поцеловал мальчонку. Сообразив что-то и повеселев, тот попросил командира: