Том 10. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

Михальский Вацлав Вацлавович

– Ты только не ешь все семечки. Спрячь немножко. А когда придете на Украину, в Белую Церковь, посади на могиле моего папки. Он любил подсолнухи. Они, знаешь, за солнышком вертятся. Я сам видел, мне мамка на огороде показывала.

– Стасик! Домой! Опять хочешь заболеть? – кричала бабушка. Словно подхлестнутый, Стаська соскочил с рук офицера и побежал. На полпути он остановился, вытянулся в струнку и, приложив растопыренную руку к виску, застыл, отдавая честь.

– Рота! Смирна-а! Равнение на… пра-ава! – взвился над строем пронзительный фальцет. Десятки

голов метнулись к правому плечу.

Они проходили перед маленьким Стаськой, как на большом параде не всегда ходят перед генералами.

– Дяденька командир, не забудь только, посади!

Стаська ликовал, не страшна ему была теперь грозная бабушкина расправа.

И еще долго потом, в кровати, тепло укутанный всеми одеялами, представлял он себе, как зацветут на дорогой могиле и потянутся золотыми головами к солнцу любимые папкины подсолнухи.

…Не пришло только Стаське в голову, что семечки-то были жареные.

Бим-бом

Отец Сашки, шофер колхозной полуторки, погиб в нелепой катастрофе за три дня до рождения сына.

Часы остановились, недотянув двух минут до девяти.

После поминок, когда соседские женщины убирали в доме, дед Сергей хотел было подтянуть гирьку.

Он постоял, потянулся к цепочке и раздумал.

– Что, Аннушка, пусть стоят они, а?.. В память! – не то спросил, не то приказал он.

Невестка не ответила. Она лежала пластом, и через ее обугленные горем губы, казалось, не могло просочиться слово. И только кивнула согласно, простоволосая, тихая.

НАЧИНАЛОСЬ.

Дед Сергей сам сбегал в сельсовет за линейкой. И сам отвозил невестку в районный родильный дом.

И всю ночь просидел он под липой у этого великого, тайного дома.

На рассвете толстая, сердитая нянька принесла весть.

– Поздравляю с внуком! Богатырь! Четыре двести!

А дед заплакал.

Стекали слезы на седые усы, он улыбался и всхлипывал.

– Богатырь?! Милая ты моя, а как бы принесть? Посмотреть бы его как? Аннушка сама как?

– Ничего, ничего, дедушка, и она хорошая. А поглядеть нельзя, придет время – наглядитеся.

И ВРЕМЯ ПРИШЛО.

Когда вез невестку домой, как выехали в степь, отдал ей вожжи и сам держал младенца на руках, прикрывая красное личико от летнего солнца широкой ладонью. А матери не давал и прикоснуться.

– Не тронь, Аннушка, не тронь. Спит парень.

У поворота на тряское шоссе дед Сергей приказал остановить подводу.

– Растрясет его. Ты поезжай, а я пешочком, пешочком, чтоб не разбудился.

Аннушка хотела было возразить, но дед Сергей осек ее:

– Цыть! Поезжай! Поезжай!

И добрых три километра с внучонком на руках прошел по пыльной обочине дороги.

Дома положил его бережно в деревянную люльку, которую мастерил все эти дни. И сел возле на табуретку. И разглаживались морщины на лице старого, и наливались прежней прекрасной чернью выцветшие глаза деда Сергея.

Вот Сашка открыл глаза и заорал на всю комнату:

– Ааа-аа!

Упал стул – мать

метнулась к младенцу. Сашка жадно тянул тугую грудь.

Дед Сергей потупился, отвернулся, встал, прошелся по комнате…

И увидел часы.

Заскорузлыми, дублеными пальцами мягко потянул за цепочку.

Часы пошли.

И когда большая стрелка легла на черту полного часа, старинные часы, сработанные еще одним из крепостных пращуров деда Сергея, захрипели, и через секунду-другую наполнил комнату мелодичный звон.

Бим-бом! Бим-бом! Бим-бом!

Сашка сосал грудь, посапывая и причмокивая. А часы били.

Били они громко, на весь дом, улицу, мир.

Бим-бом!

Васькин раб

Берданка с вороненым стволом, отливающим сизоватой чернью, висит на стене. Гришка тянется к ружью, но не может оторвать голову от тяжелой подушки, которая обняла своими мягкими, по-медвежьи сильными лапами и не дает подняться. Мальчишка дергается изо всех сил и хватает ружье, но оно выскальзывает у него из рук и с грохотом падает.

Гришка открывает глаза. На полу дрожит пустая алюминиевая кастрюля, а кот Федька, сваливший ее с печки, задрав хвост, удирает в коридор.

Он боязливо поворачивается к стенке, надеясь, что, может быть, там все-таки висит ружье. Но видит жирные шеи лебедей и пальму с листьями, зелеными и круглыми, как огурцы, и толстоногую краснотелую красавицу с черной паклей распущенных волос, которая сидит на берегу синего озера в белых точках облупившейся краски. Он отворачивается от надоевшего старого ковра, нарисованного на огромном листе плотной бумаги.

Окно завешено клетчатой шалью – это мама, уходя на работу, позаботилась, чтобы сына не беспокоили мухи. Но свет пробивается в щель, солнечный столб пролег через всю комнату, в нем кружатся тысячи белых пылинок.

Гришка досадливо отбрасывает измятую простыню и выходит во двор. Влажная после ночи земля приятно холодит и щекочет босые ступни.

Солнце только вылезло из-за леса и, еще большое и багровое, качается в зыбком розовом мареве, словно переводя дух после дальней ночной дороги.

Гришка забывает свою досаду, улыбается неведомо кому и толкает ногой калитку.

Он живет на самой окраине маленького города. Их дом последний в длинном ряду улицы. Сразу через дорогу начинаются хозяйские огороды с серо-зеленой стеной кукурузы и рослыми подсолнухами, увенчанными широкими позолочеными блюдами. Многие подсолнухи уже исклеваны жадными воробьями, и от этого на их золотых головах темнеют треугольные плешины. Сразу за огородами стелется клеверное поле селекционной станции, а вдали черной каймой идет мелкий сборный лесок. Дальше ничего не видно, но Гришка знает, что за этим леском начинаются и тянутся на много километров поросшие камышом озера и болотца. Никому не известно, откуда взялись эти озера. Говорят, что в «старое время» была река, а потом повернула и ушла в другую сторону. Да это и совсем не важно для Гришки, главное, что озера есть и он ходит туда на охоту.