Том 10. Мертвое озеро
Шрифт:
— Что бы вы сделали?
— Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а…
— Замолчите! вы забываете, что вы говорите! — в ужасе воскликнула Любская.
— Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже…
Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:
— Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.
Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:
— Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?
— Я надеялась,
— Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! — сказал Тавровский.
— Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! — в негодовании отвечала Любская.
— Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь… что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж — и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?
— Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! — искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.
— Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.
— Это как? и чего вы от меня требуете?
— Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили глупостей, что всё вами сказанное — чистейший вздор…
— Ваше требование выходит из границ. Нет! я никогда не унижусь! придумайте другое средство, — гордо сказала Любская.
— Другого нет! советую согласиться, если вы не хотите нажить себе самого страшного врага! — таким угрожающим голосом сказал Тавровский, что Любская с досадой отвечала ему:
— Я не ребенок: не стращайте меня!
Но вдруг ее лицо озарилось радостью; она засмеялась и весело сказала:
— Извольте, я на всё согласна, — только на одном условии.
— Какое? — с любопытством и поспешно спросил Тавровский.
— Вы должны ужинать у меня накануне вашей свадьбы! — сказала актриса.
Павел Сергеич нахмурил брови, потом усмехнулся и сказал:
— Это только вам могут прийти в голову такие условия.
— Согласны? — кокетливо спросила Любская.
Тавровский подумал и сказал:
— Я готов! Мне ужасно надоели ссоры, объяснения. Я согласен!
— Вашу руку, — поспешно сказала Любская.
— Вот она.
— Я сейчас же еду.
— И умно сделаете!
Они расстались так дружно, как будто между ними и тени не было неприятностей.
Люба еще находилась под влиянием страшного визита, как ей доложили опять о желании Любской видеть ее. Люба в испуге не велела принимать; но Любская стояла уже в дверях и бросала умоляющие взгляды. Ее голос, взгляд, манеры, походка — всё выказывало женщину под тяжким бременем раскаяния. Она была бледна, глаза красны и впалы. Если бы не вечер и не сильное волнение Любы, может быть, она заметила бы, что всё это было искусственно.
— Я пришла у вас просить прощенья… — тихим голосом сказала актриса.
— Не у меня, а у него вы должны просить прощенья, если любите его, — нетвердым голосом отвечала Люба, верно припомнив слова Тавровского, что иначе надо было бы говорить с Любской.
— Слова, сказанные раздраженной женщиной, не есть оскорбление мужчине. Нет! я у вас должна просить прощения. Я обдумала свой поступок и ужаснулась его! Меня увлекла любовь; но я актриса и не имею тех прав, как другие женщины.
— Почему?
— Условия нашей жизни выходят из ряда; свобода, которою мы пользуемся в некоторых случаях, есть в то же время страшная преграда для нас. Я сама чувствую смешную сторону моих надежд и спешу уверить вас, что счастье ваше с ним будет прочно. Он один из благороднейших людей, и я готова дать клятву, что он не сделал ни одного поступка в своей жизни, за который вам как жене его можно краснеть.
— Как же вы говорили утром? — воскликнула удивленная Люба.
— Повторяю вам, я говорила в бреду.
Люба свободно вздохнула.
— Простите раскаивающейся женщине… Вы можете заметить по моему лицу, что должна я была перечувствовать с той минуты, как оставила вас.
Люба испугалась бледности и страдальческого вида Любской, которая продолжала почти шепотом:
— Позвольте мне уйти: я… чувствую, что силы меня оставляют…
И она пошатнулась, идя к двери.
— Сядьте: вы упадете! — сказала Люба, подбежав к актрисе, которая зашаталась и облокотилась на ее плечо. Но она скоро очнулась; как бы удивленная, вспоминала, казалось, где она, глядела на Любу, осматривалась и наконец, заплакав, сказала:
— Как вы добры! вы простили меня, вы не испугались поддержать женщину, оскорбившую вас. О, возьмите, возьмите его! он вам одним должен принадлежать!
И актриса, сорвав медальон с своей груди, поцеловала его и, оставив в руках растроганной Любы, поспешно вышла. Лишь только она захлопнула дверь за собой, как поднесла платок к губам, заглушая свой смех.
Глава LXVII
Ужин и его последствия
Тавровский так спешил свадьбой, что все в доме сбились с ног. Накануне дня свадьбы, начиная от Ольги Петровны до последней приживалки, все улеглись спать в папильотках, сделав такие приготовления, как будто каждая из них была невестой. Тавровский не желал пышной свадьбы; но Наталья Кирилловна и слышать не хотела о простоте и скромности: она созвала всё, что некогда ей было знакомо. Люба с трепетом ждала этого дня: она без ужаса не могла вспомнить, что должна будет предстать всем родным Тавровского, которые, казалось ей, должны быть похожи на Наталью Кирилловну, и гостям. И к тому ж сомнение не совсем уснуло в ней. Она долго не ложилась спать, всё о чем-то думая. Поздно ночью кто-то тихо постучался к ней в дверь. Люба очень удивилась, кто мог бы прийти в такой поздний час; она отворила дверь — и в ужасе отскочила: перед ней стоял цыган, бледный, с сверкающими глазами.