Том 10. Рассказы и повести
Шрифт:
— На помпы! — в рупор крикнул старший офицер.
Безнадежный ужас охватил всех. Никто не трогался. Смерть, казалось, неминуема.
— На помпы! — повторил Артемьев и бросился вниз.
Его чуть было не смыло. Удержали матросы.
— На помпы, живо! Или не хотите спастись? — бешено крикнул Артемьев.
Ариаднин уж был тут и повел с собою матросов.
Через несколько минут помпы работали.
Артемьев уж был на мостике.
Возбужденный опасностью, он почувствовал в себе необыкновенный подъем духа и стал «рыцарем на час». Он
Алексей Иванович уже мысленно простился с близкими и, уверенный в смерти, с бесстрашием покорности смотрел на близкие волны и почему-то сбросил с себя шубу, подхваченную ветром в океан, и думал, что должен исполнить долг до конца: умереть на людях не трусом — командиром.
Последние минуты, казалось, наступали…
«Воин» лег на бок… Волны набросились…
— Руби грот-мачту! Руби, братцы! — гаркнул в рупор Артемьев. И был уж у мачты вместе с доктором, старшим штурманом и несколькими матросами.
Несколько ударов топора, и мачта за бортом…
Крейсер поднялся… Все глаза устремились на Артемьева, как на спасителя.
Помпы работали… Разводили пары…
Отчаяние сменялось надеждой, надежда отчаянием… «Воин» еще метался на волнах.
Шторм затихал… Но положение «Воина» было отчаянное… Несмотря на усиленную работу помп, вода не убывала. Напротив, постепенно прибывала.
Еще четыре часа, и вода зальет крейсер.
Стали стрелять из орудий, извещая о бедствии.
Так прошло два часа. Надежды уже не было ни у кого. Матросы бросили помпы и взобрались на мачты…
— Судно! — вдруг раздался чей-то голос.
По крейсеру раздалось «ура!».
К «Воину» летел под парусами трехмачтовый пузатый китобой под американским флагом.
На «Воине» крестились. Некоторые плакали. Два матросика безумно хохотали.
Через час все погибающие были на китобое. И только что китобой отошел, «Воин» уже исчез в океане.
Спасенных привезли во Владивосток.
Командира, старшего офицера и старшего штурмана предали морскому суду за гибель «Воина».
Все были оправданы. Алексей Иванович, не пожалев своего самолюбия, заявил на суде, что только старшему офицеру люди обязаны спасением.
О панике, бывшей на военном судне, никто не сказал.
После суда капитану и всем офицерам разрешено было вернуться в Петербург.
Артемьев уже узнал, что «великолепная Варвара» выходит замуж за товарища министра Нельмина.
Но море заставило Артемьева другими глазами взглянуть и на себя, и на увлечение «великолепной Варварой», и на ее лживость, и на многое другое. И он возвращался домой, благодарный морю и счастливый, что жив.
Собака *
В исходе девятого часа прелестного летнего утра, когда на военном корвете «Могучий» приканчивалась обычная «чистота» и затихло деловое артистическое сквернословие старшего офицера Ивана Ивановича и боцмана Рябова, просвистали:
— На капитанский вельбот!
Через пять минут из каюты вышел высокий, худощавый, рыжеватый капитан, лет сорока, в статском мешковатом платье, с цилиндром на голове и в желтых перчатках. Видимо сердитый, нервно подергивавший рыжую бакенбарду, торопливо прошел он мимо фронта офицеров, обязанных провожать и встречать командира, мимо караула и фалгребных, спустился в свою щегольскую шлюпку и уехал на берег — в Сан-Франциско.
В ту же минуту на бак прибежал Никишка.
Так все звали капитанского вестового, шустрого, чернявого матроса, лет за тридцать, с плутоватыми глазами продувной шельмы.
Он вошел в кружок матросов, собравшихся выкурить трубчонку махорки у ведра с водой, не без некоторой важности закурил у фитиля капитанскую «чирутку» и, пыхнув, после двух-трех отчаянных затяжек, дымком сигары, видимо торопившийся «огорошить» интересною новостью, значительно и серьезно проговорил:
— Ну и вовсе взбесился Собака!
Никишка остановился и бросил взгляд бегающих черных глаз на присутствующих — какова, мол, сила впечатления?
Но «серьезные» матросы, постарше, не обнаружили особенного любопытства. Дескать, Собака и есть собака.
Однако все-таки насторожились. Недаром же Никишка околачивается около капитана и хоть «беспардонная душа», а не всегда врет.
И Никишка загадочно прибавил:
— А по какой такой причине Собака взъерепенился и заспешил на берег, ровно с шилом в спине?..
Никто из матросов не догадывался. Снова старики не считали приличным обнаружить нетерпеливое желание узнать о причине.
Но один матросик-первогодок с любопытством испуга спросил:
— А что, Никишка?
— Вернулся, братцы вы мои, Собака ночью с берега, и не треснумши, а в трезвом понятии! — говорил Никишка, обращаясь не к простоватому матросику, а к «серьезным» матросам. — И как влетел этто в каюту: ррраз-два… три!.. Прямо звезданул в морду!.. Небось ловко! Погляди-ка! — не без оживления и точно хвастаясь, рассказывал Никишка, показывая на подтек под глазом. — И затем, братцы, пошел: «Собачий ты сын, сукина ты дочь!..» А сегодня проснулся и давай чесать… И как встал, сей секунд: «Позвать, Никишка рассякой, старшего офицера!..»
Никто не спросил, за что «звезданули» Никишку. Все знали, что Собака дрался и зря, да, по-видимому, и не особенно жалели Никишку.
Обиженный таким равнодушием, Никишка внезапно нарочно оборвал рассказ о причине съезда капитана на берег, возбудивший любопытство, и, рассчитывая на сочувствие, воскликнул не без пафоса:
— Просто сил нет моего терпения. Вот возьму да и сбегу, как в прошлом году сбежал Трофимов…
Слушатели деликатно молчали. На некоторых лицах промелькнули сдержанные, недоверчивые улыбки.