Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.
Шрифт:
Пятеро детей погребено под рухнувшей трубой; двое умерли
Резня в Модоке.
Риддл предостерегает.
Сын убил отца.
Кровавая драка в Кентукки.
Восьмилетний убийца
Кладбище размыто, гробы всплыли.
Резня в Луизиане.
Поджог здания суда. При попытке к бегству застрелены негры.
Двести или триста человек сгорели заживо!
Потасовка в Индиане.
Город бунтует.
Группа шахтеров осаждена в гостинице.
Из Индианаполиса
Ожидаются кровавые события.
Лидеры амазонок неистовствуют.
Ужасная история.
Негр—насильник.
Страшная месть за тяжелораненую женщину.
Труп пробыл 24 часа в огне и изрезан на мелкие куски.
Все сообщения под этими «шапками» датированы вчерашним числом—16 апреля (см. вашу газету!), и, поверьте честному слову, эти самые обыкновенные случаи выдаются за новости! «Ох, — подумал я, — так ведь помрешь со скуки! Похоже, что нигде ничего не происходит. «Заснула, что ли, наша передовая нация? Неужели я должен еще целый месяц сосать лапу, прежде чем заживу интересной жизнью европейских столиц?»
Но ничего, покуда я буду в отъезде, здесь еще может наступить кое—какое оживление.
Вот уже два месяца, как мой ближайший сосед Чарльз Дадли Уорнер забросил свои занятия стариной, и мы написали вместе с ним объемистый роман. Сюжет сочинил он, я же наполнил его фактами. По—моему, это самый изумительный роман на свете. Каждый вечер я просиживаю за ним допоздна, читаю и перечитываю и заливаюсь слезами. Он будет напечатан в начале осени с большим количеством иллюстраций. По—вашему, это реклама? Да? А вы требуете за это деньги, если человек — ваш друг и к тому же сирота?
Изнемогающий от торжественной тишины, всеобщего застоя и глубокого сна, в который погрузилась наша страна,
преданный вам,
Сэмюел Клеменс
(Марк Твен)».
УДИВИТЕЛЬНАЯ РЕСПУБЛИКА ГОНДУР
Едва только я начал объясняться на тамошнем языке, как сразу же почувствовал живой интерес к народу Гондура и к системе его государственного управления.
Я узнал, что сначала нация испробовала всеобщее избирательное право в, простом и чистом виде, но затем отвергла его, поскольку результаты оказались неудовлетворительными. По—видимому, при нем вся власть попала в руки необразованных и не платящих налоги классов; и, неизбежно, ответственные посты были заняты представителями этих классов.
От этого недуга требовалось лекарство, и народ решил, что нашел его, — не в отмене всеобщего избирательного права, нет, но в его расширении. Мысль была парадоксальная, по плодотворная. Видите ли, конституция предоставляет каждому человеку голос, и, стало быть, этот голос является законным правом и отчуждению не подлежит; но в конституции не оговорено, что отдельным лицам не может быть предоставлено два голоса или, скажем, десять! И вот без лишнего шума была принята поправка; эта поправка санкционировала расширение избирательного права в некоторых случаях, список коих подлежит установлению особым актом. Предложение «ограничить» избирательное право могло бы незамедлительно вызвать волнения; предложение «расширить» его было вполне благовидно. Конечно, газеты скоро заподозрили что—то неладное и подняли страшный шум. Выяснилось, однако, что — в виде исключения и впервые в истории республики — собственность, характер и ум проявили способность оказывать воздействие на политику; что — в виде исключения — деньги, добродетель
Успех был полный. Новый закон был сформулирован и принят. Согласно ему, каждый гражданин, как бы беден или темен он ни был, имел один голос, — таким образом, всеобщее избирательное право сохранялось; но если у человека было законченное начальное образование и никакого достояния, он получал два голоса; среднее образование давало ему четыре голоса; если он к тому же владел имуществом стоимостью в три тысячи сако, он приобретал еще один голос; каждые пятьдесят тысяч сако, которые человек присоединял к своему имуществу, давали право на лишний голос; университетское образование давало право на девять голосов, даже если у вас не было никакой собственности. А поскольку знания были шире распространены и легче досягаемы, нежели богатство, образованные люди сделались благотворною уздою для людей богатых, так как всегда могли провалить их кандидатов. Знания идут обыкновенно рука об руку с честностью, широтой взглядов и гуманностью; поэтому образованные избиратели, от которых зависело политическое равновесие, стали ревностными и надежными защитниками низов, составлявших подавляющую часть населения
И тут возникло любопытное явление — своего рода соперничество, объектом которого была избирательная сила. Если прежде почет, который оказывали человеку, зависел только от того, сколько денег было у него в кармане, то теперь его величие измерялось числом принадлежащих ему голосов. Обладатель одного—единственного голоса с нескрываемым уважением относился к владельцу трех голосов. И если это был человек мало—мальски незаурядный, он прилагал все усилия к тому, чтобы также приобрести три голоса. Дух соревнования пронизал все слои общества. Голоса, в основе своей имевшие капитал, назывались «смертными», ибо могли быть утрачены; те же, что основывались на учености, именовались «бессмертными», потому что были неизменны и вечны и, в силу своего, как правило, непреходящего характера, разумеется ценились выше, чем те, первые. Я говорю «как правило», потому что и эти голоса не были абсолютно непреходящими: их могло отнять безумие.
При новой системе азартные игры и всяческие спекуляции в республике Гондур почти совсем прекратились. Высокочтимый обладатель большой избирательной силы не мог поставить ее на карту, соблазнившись сомнительными видами на прибыль.
Любопытно было наблюдать нравы и привычки, вызванные к жизни расширительной системой. Как—то раз мы прогуливались с приятелем по улице; небрежно кивнув какому—то прохожему, он заметил, что у этого человека всего одни голос и вряд ли когда—нибудь станет больше. Следующему знакомому, который попался нам навстречу, он выказал уже куда больше уважения.
— Четырехголосный поклон, — объяснил он мне, поздоровавшись.
Я пытался определить значительность людей, которых он приветствовал, по характеру его поклонов, — и небезуспешно; но успех был лишь частичным, поскольку бессмертным голосам полагался больший почет, нежели смертным. Приятель все мне объяснил. Он сказал, что никакого закона тут не существует, кроме одного, самого могущественного, — обычая. Привычка создала эту школу поклонов, и со временем она стала чем—то естественным и само собой разумеющимся. В этот миг он отвесил особенно глубокий поклон и сказал: