Том 11. Былое и думы. Часть 6-8
Шрифт:
Чего не испортило скряжничество, то доделывает нерасторопность ума. Наука, прорезывающая мутный пруд обыденной жизни, не мешаясь с ней, бросает направо и налево свои богатства, но их не умеют удить мелкие лодочники. Вся польза идет гуртовщикам и цедится каплями для других; гуртовщики меняют шар земной, а частная жизнь тащится возле их паровозов в старой колымаге, на своих клячах… Камин, который бы не дымился, – мечта; мне один женевский хозяин успокоительно говорил: «Камин этот только дымит в бизу» [528] , т. е. именно тогда, когда всего больше надобно топить, и эта биза – как будто случайность или новое изобретение, как будто она не дула до рождения Кальвина и не будет дуть после смерти Фази. Во всей Европе, не исключая ни Испании, ни Италии, надобно, вступая в зиму, писать свое завещание, как писали его прежде, отправляясь из Парижа в Марсель, и в половине апреля служить молебен Иверской божией матери.
528
северный
Скажи эти люди, что они не занимаются суетой суетствий, что у них другого дела много, я им прощу и дымящиеся камины, и замки, которые разом отворяют дверь и кровь, и вонь в сенях, и прочее, но спрошу, в чем их дело, в чем их высшие интересы? Их нет… они только выставляют их для скрытия невообразимой пустоты и бессмыслия…
В средние века люди жили наисквернейшим образом и тратились на совершенно ненужные и не идущие к удобствам постройки. Но средние века не толковали о страсти к удобствам – напротив, чем неудобнее шла их жизнь, тем она ближе была к их идеалу; их роскошь была в благолепии дома божия и дома общинного, и там они уж не скупились, не жались. Рыцарь строил тогда крепость, а не дворец, и выбирал не наиудобнейшую дорогу для нее, а неприступную скалу. Теперь защищаться не от кого, в спасение души от украшения церквей никто не верит; от форума и ратуши, от оппозиции и клуба мирный гражданин порядка отстал; страсти и фанатизмы, религии и героизмы – все это уступило место материальному благосостоянию, а оно-то и не устроилось.
Для меня во всем этом есть что-то печальное, трагическое, точно этот мир живет кой-как, в ожидании, что земля расступится под ногами, и ищет не устроиться, а забыться. Я это вижу не только в озабоченных морщинах, но и в боязни перед серьезной мыслью, в отвращении от всякого разбора своего положенья, в судорожной жажде недосуга, внешней рассеянности. Старики готовы играть в игрушки, «лишь бы дело не шло на ум».
Модный оттягивающий пластырь – всемирные выставки. Пластырь и болезнь вместе, какая-то перемежающаяся лихорадка с переменными центрами. Все несется, плывет, идет, летит, тратится, домогается, глядит, устает, живет еще неудобнее, чтоб следить за успехом – чего? Ну, так, за успехами. Как будто в три-четыре года может быть такой прогресс во всем, как будто при железных дорогах такая крайность возить из угла в угол домы, машины, конюшни, пушки, чуть не сады и огороды…
…Ну, а выставки надоедят – примутся за войну, начнут рассеиваться грудами трупов, лишь бы не видеть каких-то черных точек на небосклоне…
II
Болтовня с дороги и родина в буфете
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Есть место в Андерматт?
– Вероятно, будет.
– В кабриолете?
– Может быть; вы заходите в половине одиннадцатого…
Я смотрю на часы – три без четверти… и я с чувством какого-то бешенства сажусь на лавочку перед кафе… Шум, крик, таскают чемоданы, водят лошадей; лошади стучат без нужды по камням; трактирные гарсоны завоевывают путешественников; дамы роются между саками… Щелк, щелк… – один дилижанс поскакал… щелк, щелк – другой поскакал за ним… Площадь пустеет, все разошлось… Жар смертельный, светло до безобразия, камни побледнели; собака легла было середь площади, но вдруг вскочила с негодованием и побежала в тень. Перед кафе сидит толстый хозяин в рубашке, он постоянно дремлет. Идет баба с рыбой. «Почем рыба?» – спрашивает с видом страшной злобы хозяин. Женщина говорит цену. – «Carrogna» [529] , – кричит хозяин. – «Ladro» [530] , – кричит женщина. – «Иди мимо, старая чертовка!» – «Берешь, что ли, разбойник?» – «Ну, отдавай за три венты фунт». – «Чтоб тебе умереть без исповеди!» Хозяин берет рыбу, женщина – деньги, и дружески расстаются. Все эти ругательства – одна принятая форма, вроде вежливостей, употребляемых нами.
529
«Стеррва» (итал<.>). – Ред.
530
«Разбойник» (итал.). – Ред.
Собака продолжает спать, хозяин отдал рыбу и опять дремлет; солнце печет, сидеть дольше невозможно. Иду в кафе, беру бумагу и начинаю писать, не зная вовсе, что напишу… Описание гор и пропастей, цветущих лугов и голых гранитов – все это есть в гиде… Лучше посплетничать. Сплетни – отдых разговора, его десерт, его соя; одни идеалисты и абстрактные люди не любят сплетней… Но о ком сплетничать?.. Разумеется, о предмете, самом близком нашему патриотическому сердцу, – о наших милых соотечественниках. Их везде много, особенно в хороших отелях. Узнавать русских все еще так же легко, как и прежде. Давно отмеченные зоологические признаки не совсем стерлись при сильном увеличении путешественников. Русские говорят громко там, где другие говорят тихо, и совсем не говорят там, где другие говорят громко. Они смеются вслух и рассказывают шепотом смешные вещи; они скоро знакомятся с гарсонами и туго – с соседями; они едят с ножа; военные похожи на немцев, но отличаются от них особенно дерзким затылком, с оригинальной щетинкой; дамы поражают костюмом на железных дорогах и пароходах так, как англичанки за table d’h^ote’oм [531] ,
531
общим обеденным столом (франц.). – Ред.
Тунское озеро сделалось цистерной, около которой насели наши туристы высшего полета. Fremden-Liste [532] словно выписан из «Памятной книжки»: министры и тузы, генералы всех оружий и даже тайной полиции отмечены в нем. В садах отелей наслаждаются сановники, mit Weib und Kind [533] , природой и в их столовой – ее дарами. «Вы через Гемми или Гримзель?» – спрашивает англичанка англичанку. – «Вы в „Jungfraublick’e” или в „Виктории” остановились?» – спрашивает русская русскую. – «Вот и „Jungfrau!”», – говорит англичанка. – «Вот и Рейтерн» (министр финансов), – говорит русская…
532
Список приезжих (нем.). – Ред.
533
с женами и детьми (нем.). – Ред.
и все, что было в вагонах, высыпалось в залу ресторана и бросилось за стол, торопясь съесть обед в какие-нибудь двадцать минут, из которых дорожное начальство непременно украдет пять-шесть да еще прежде испугает аппетит страшным звонком и криком: «En voiture» [535] .
Взошла высокая барыня в темном и ее муж в светлом, с ними двое детей… Взошла с застенчивым, неловким видом бедно одетая девушка, у которой на руках были какие-то мешочки и баульчики. Она постояла… потом пошла в угол и села – почти возле меня. Зоркий взгляд гарсона ее заметил; прореяв с тарелкой, на которой лежал кусок ростбифа, он спустился, как коршун, на бедную девушку и спросил ее, что она желает заказать. «Ничего», – отвечала она, и гарсон, которого кликал английский клержиман, побежал к нему… Но через минуту он опять подлетел к ней и, махая салфеткой, спросил ее: «Что, бишь, вы заказали?»
534
Скороговорка; надо: Vingt cinq minutes d’arr^et – Двадцать пять минут остановки (франц.). – Ред.
535
«Занимайте места» (франц.). – Ред.
Девушка что-то прошептала, покраснела и встала. Меня так и кольнуло. Мне захотелось предложить ей чего-нибудь, но я не смел.
Прежде чем я решился, черная дама повела черными глазами по зале и, увидя девушку, подозвала ее пальцем. Она подошла; дама указала ей на недоеденный детьми суп, и та, стоя середь ряда сидящих и удивленных путешественников, смущенная и потерянная, съела ложки две и поставила тарелку.
– Messieurs les voyageurs pour Ucinnungen, Onctin et Tontuyx – en voiture! [536]
536
Господа пассажиры на Uttigen, Mont-Sion и Tondu, занимайте места! (франц.). – Ред.
Все бросились с ненужной поспешностью к вагонам.
Молчать я не мог и сказал гарсону (не коршуну, другому):
– Вы видели?
– Как же не видать – это русские.
III
За Альпами
…Архитектуральный, монументальный характер итальянских городов, рядом с их запущенностью, под конец надоедает. Современный человек в них не дома, а в неудобной ложе театра, на сцене которого поставлены величественные декорации.
Жизнь в них не уравновесилась, не проста и не удобна. Тон поднят, во всем декламация, и декламация итальянская (кто слыхал чтение Данта, тот знает ее). Во всем та натянутость, которая бывала в ходу у московских философов и немецких ученых художников; все с высшей точки, vom h"ohern Standpunkt. Взвинченность эта исключает abandon [537] , вечно готова на отпор и проповедь с сентенциями. Хроническая восторженность утомляет, сердит.
Человеку не всегда хочется удивляться, возвышаться душой, иметь тугенды [538] ,быть тронутым и носиться мыслию далеко в былом, а Италия не спускает с известного диапазона и беспрестанно напоминает, что ее улица не просто улица, а что она памятник, что по ее площадям не только надобно ходить, но должно их изучать.
537
непринужденность (франц.). – Ред.
538
добродетели (нем. Tugend). – Ред.