Том 11. Былое и думы. Часть 6-8
Шрифт:
В Лондоне он, во-первых, стал революционировать «Колокол» и говорил в 1862 против нас почти то, что говорил в 1847 про Белинского. Мало было пропаганды, надобно было неминуемое приложение, надобно было устроить центры, комитеты; мало было близких и дальних людей, надобны были «посвященные и полупосвященные братья», организация в крае, – славянская организация, польская организация. Бакунин находил нас умеренными, не умеющими пользоваться тогдашним положением, недостаточно любящими решительные средства. Он, впрочем, не унывал и верил, что в скором времени поставит нас на путь истинный. В ожидании нашего обращения Бакунин сгруппировал около себя целый круг славян. Тут были чехи, от литератора Фрича до музыканта, называвшегося
Отдохнул с ними Бакунин за девятилетнее молчание и одиночество. Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать – пять, десять, пятнадцать писем в Семипалатинск и Арад, в Белград и Царьград, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу. Середь письма он бросал перо и приводил в порядок какого-нибудь отсталого далмата… и, не кончивши своей речи, схватывал перо и продолжал писать, что, впрочем, для него было облегчено тем, что он писал и говорил об одном и том же. Деятельность его, праздность, аппетит и все остальное, как гигантский рост и вечный пот, – все было не по человеческим размерам, как он сам; а сам он – исполин с львиной головой, с всклокоченной гривой.
В пятьдесят лет он был решительно тот же кочующий студент с Маросейки, тот же бездомный boh`eme с rue de Bourgogne [451] ; без заботы о завтрашнем дне, пренебрегая деньгами, бросая их, когда есть, занимая их без разбора направо и налево, когда их нет, с той простотой, с которой дети берут у родителей – без заботы об уплате, с той простотой, с которой он сам <готов> отдать всякому последние деньги, отделив от них что следует на сигареты и чай. Его этот образ жизни не теснил; он родился быть великим бродягой, великим бездомовником. Если б его кто-нибудь спросил окончательно, что он думает о праве собственности, он мог бы сказать то, что отвечал Лаланд Наполеону о боге: «Sire, в моих занятьях я не встречал никакой необходимости в этом праве!»
451
богема с Бургундской улицы (франц.). – Ред.
В нем было что-то детское, беззлобное и простое, и это придавало ему необычайную прелесть и влекло к нему слабых и сильных, отталкивая одних чопорных мещан [452] .
Как он дошел до женитьбы, я могу только объяснить сибирской скукой. Он свято сохранил все привычки и обычаи родины, т. е. студентской жизни в Москве, – груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая… с утра дым столбом ходил по комнате от целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне. Много раз наслаждался я удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Гресс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду в эту готовальню славянского освобождения.
452
Когда в споре Бакунин, увлекаясь, с громом и треском обрушивал на голову противника облаву брани, которой бы никому не простили, Бакунину прощали, и я первый. Мартьянов, бывало, говаривал: «Это, Олександр Иванович, – большая Лиза, как же на нее сердиться – дитя!».
Долго
– Вчера, – говорит Бакунину один из его друзей, – приехал такой-то из России; прекраснейший человек, бывший офицер…
– Я слыхал об нем, его очень хвалили.
– Можно его привести?
– Непременно, да что привести! Где он? Сейчас!
– Он, кажется, несколько конституционалист.
– Может быть, но…
– Но, я знаю, рыцарски отважный и благородный человек.
– И верный?
– Его очень уважают в Orsett House’e.
– Идем.
– Куда же? Ведь он хотел к вам прийти, мы так сговорились – я его приведу.
Бакунин бросается писать; пишет, кой-что перемарывает, переписывает и надписывает в Яссы, запечатывает пакет и в беспокойстве ожидания начинает ходить по комнате ступней, от которой и весь дом 10 № Paddington green ходит ходнем с ним вместе.
Является офицер – скромно и тихо. Бакунин le met `a l’aise [453] , говорит, как товарищ, как молодой человек, увлекает, журит за конституционализм и вдруг спрашивает:
– Вы, наверно, не откажетесь сделать что-нибудь для общего дела?..
– Без сомнения…
– Вас здесь ничего не удерживает?..
– Ничего; я только что приехал… я…
– Можете вы ехать завтра, послезавтра с этим письмом в Яссы?
Этого не случалось с офицером ни в действующей армии во время войны, ни в генеральном штабе во время мира, однако, привыкнувший к военному послушанию, он, помолчавши, говорит не совсем своим голосом:
453
усаживает его поудобнее (франц.). – Ред.
– О, да!
– Я так и знал. Вот письмо совсем готовое.
– Да я хоть сейчас… только… – офицер конфузится, – …я никак не рассчитывал на эту поездку.
– Что? Денег нет? Ну, так и говорите. Это ничего не значит. Я возьму для вас у Герцена – вы ему потом отдадите. Что тут… всего… всего какие-нибудь 20 liv. Я сейчас напишу ему. В Яссах вы деньги найдете. Оттуда проберитесь на Кавказ. Там нам особенно нужен верный человек…
Пораженный, удивленный офицер и его сопутник, пораженный и удивленный, как и он, уходят. Маленькая девочка, бывшая у Бакунина на больших дипломатических посылках, летит ко мне по дождю и слякоти с запиской. Я для нее нарочно завел шоколад en losange [454] , чтоб чем-нибудь утешить ее в климате ее отечества, а потому даю ей большую горсть и прибавляю:
454
в ромбиках (франц.). – Ред.
– Скажите высокому gentleman’y, что я лично с ним переговорю.
Действительно, переписка оказывается излишней: к обеду, т. е. через час, является Бакунин.
– Зачем двадцать фунтов для **?
– Не для него, для дела… а что, брат, ** – прекраснейший человек!
– Я его знаю несколько лет – он бывал прежде в Лондоне.
– Это такой случай… пропустить его грешно, я его посылаю в Яссы. Да потом он осмотрит Кавказ!
– В Яссы?.. И оттуда на Кавказ?
– Ты пойдешь сейчас острить… Каламбурами ничего не докажешь…
– Да ведь тебе ничего не нужно в Яссах.
– Ты почем знаешь?
– Знаю потому, во-первых, что никому ничего не нужно в Яссах, а во-вторых, если б нужно было, ты неделю бы постоянно мне говорил об этом. Тебе попался человек… молодой, застенчивый, хотящий доказать свою преданность, – ты и придумал послать его в Яссы. Он хочет видеть выставку – а ты ему покажешь Молдовалахию. Ну, скажи-ка, зачем?
– Какой любопытный. Ты в эти дела со мной не входишь – какое же ты имеешь право спрашивать?