Том 13. Салли и другие
Шрифт:
— Не знаю, откуда у вас сведения, — сказала она, — но, боюсь, они неверные. У меня всего двадцать пять тысяч.
Эти слова слегка охладили присутствующих. Им, жонглировавшим миллионами, упомянутая сумма на миг показалась недостойной внимания. Примерно столько они выделили наследнице на такси. Однако в конце концов они свыклись с этой цифрой: даже с такой жалкой суммой, как двадцать пять тысяч, можно что-нибудь сделать.
— Если бы у меня было двадцать пять тысяч, — сказал Огастес Бартлетт, первым оправившийся от шока, — я бы купил акции…
— Если бы у меня было двадцать пять тысяч… — начала
Эльза Доланд.
— Если бы у меня было двадцать пять тысяч в тысяча девятисотом году, — перебил ее угрюмый господин в очках, — я бы устроил революцию в Парагвае.
И
— Так. А вот что собираюсь делать я, — сказала Салли. — Для начала поеду в Европу… во Францию. Я много хорошего слышала о Франции. Так что уеду, как только получу паспорт. Поживу там месяц-другой, вернусь, осмотрюсь, вложу деньги в какое-нибудь симпатичное небольшое дело и буду жить в роскоши. У кого-нибудь есть возражения?
— Могли бы поставить на Свистуна Бенни хоть пару тысяч… — заметил невзрачный молодой человек.
— Да не нужен мне ваш Свистун, — сказала Салли. — Не взяла бы его даже даром. Если мне захочется швыряться деньгами, я поеду в Монте-Карло и буду швыряться ими, как положено.
— Монте-Карло… — Лицо угрюмого господина осветилось при этом магическом слове. — Был я в Монте-Карло в девяносто седьмом, и если бы мне еще пятьдесят долларов… всего пятьдесят… я бы…
На дальнем конце стола зашевелились, раздалось покашливание, скрип отодвигаемого стула; и неторопливо, с естественной грацией старого актера, который набирался мастерства в эпоху, когда в театре еще умели играть, на ноги поднялся мистер Максвелл Фоситт, самый пожилой обитатель меблированных комнат.
— Леди, — сказал мистер Фоситт с учтивым поклоном, — и… — он распрямился, бросив из-под белых густых бровей строгий взгляд на некоторых представителей молодого поколения, которые выказывали чрезмерную норовистость, — и… джентльмены. Думаю, я не могу упустить эту возможность, не сказав несколько слов.
Слушатели его нисколько не удивились. Вполне вероятно, изобилующая событиями жизнь такого большого города, как Нью-Йорк, однажды и предоставила мистеру Фоситту возможность, которую тот упустил, не сказав несколько слов; однако они ничего такого припомнить не могли и давно оставили надежду. С самого начала они понимали, что лишь бездумный оптимист мог рассчитывать на то, что старый джентльмен воздержится от речи в день, когда Салли Николас устроила прощальный ужин. Отчасти, потому что они смирились, однако, главным образом, потому, что после угощения, которое приготовила для них мисс Николас, они испытывали блаженную сытость, все приготовились хладнокровно выслушать старого джентльмена. Была, правда, попытка со стороны Несравненных братьев Мерфи, которые прибыли в город с эквилибристическим номером и поселились в меблированных комнатах на прошлой неделе, сформировать крайне левую оппозицию и помешать оратору, однако и они затихли под ледяным взглядом хозяйки. Несмотря на краткое знакомство, гуттаперчевые молодые люди безгранично преклонялись перед Салли.
Следует заметить, что это преклонение было вполне уместным. Человеку, которому Салли не понравилась бы, наверное, вообще невозможно было угодить. Невысокая, тоненькая девушка с изящными ручками и ножками, дружелюбной улыбкой и ямочкой, которая время от времени появлялась на подбородке. Лицо ее обрамляла густая копна темных волос, а карие глаза совсем исчезали, когда она смеялась, что бывало часто. Кроме того, у нее была индивидуальность, которой недоставало большинству жильцов миссис Мичер, и она гордо несла знамя юности. Так что, одобрив Салли, Несравненные Мерфи нисколько не погрешили против своих высоких стандартов.
— Меня попросили, — продолжал мистер Фоситт, — хотя, несомненно, среди здесь присутствующих есть люди гораздо более достойные такого задания, по сравнению с которыми я как Марк Антоний по сравнению с Брутом, не могу назвать себя оратором. Меня попросили поднять тост за здоровье…
— Кто это попросил? — поинтересовался тот Несравненный Мерфи, что был пониже ростом, курносый прыщеватый юнец. Несмотря на это, он мог стоять на одной руке, опираясь на перевернутую бутылку из-под имбирного пива и вращая ногами бочку. Что ж, в каждом из нас есть
— Меня попросили, — повторил мистер Фоситт, проигнорировав бестактный вопрос, ответить на который, впрочем, ему было бы нелегко, — поднять тост за здоровье нашей очаровательной хозяйки (аплодисменты), а также за ее брата, нашего старого друга Филлмора Николаса.
Упомянутый джентльмен, который сидел на том же конце стола, что и оратор, слегка кивнул в знак признательности. Кивнул он снисходительно, как кивает тот, кто очутился среди низшего сословия, сознает это и все же старается быть любезным. Салли всерьез призадумалась, не запустить ли ей в брата апельсином. Один как раз лежал у нее под рукой, а сверкающая манишка Филлмора представляла собой отличную мишень, однако Салли сдержалась. В конце концов, если хозяйка поддастся примитивным импульсам, что будет? Хаос. Нахмурившись, она посмотрела на неугомонных Мерфи и поняла, что если начнет швыряться фруктами пусть и ради высоких целей, влияние ее в этом доме ослабнет.
Со вздохом она откинулась на спинку стула. Искушение было велико. Больше всего в людях ей, девушке демократичной, не нравилась напыщенность, и хотя она любила своего брата, отрицать было невозможно: с тех пор как несколько месяцев назад на него свалилось богатство, Филлмор стал невыносимо напыщенным. Если и существуют молодые люди, которым наследство пошло на пользу, Филлмор Николас оказался не из их числа. По-видимому, он возомнил себя Избранником судьбы. [65] Удостоиться беседы с ним простому смертному было труднее, чем получить аудиенцию у надменного монарха. Больше часа Салли уговаривала его выбраться с Риверсайд-Драйв, где он теперь жил, к ней на праздник в меблированные комнаты. И Филлмор прибыл. Он был одет безупречно, так что на фоне его вечернего костюма остальные гости больше походили на участников велогонки-многодневки. Один лишь белый жилет, немой упрек честной бедности, нагнал такого смущения, что гости не могли прийти в себя, пока не съели суп и рыбу! Большинство присутствующих знали Филлмора Николаса нищим юношей, которому твидовые костюмы служили дольше, чем кому бы то ни было, его называли просто Филл и частенько ссужали деньгами. Однако сегодня, увидев белый жилет, бывшие соседи отпрянули, онемевшие и сконфуженные.
65
Избранник судьбы — обычно так называют Наполеона.
— Говоря, — продолжал мистер Фоситт, — как англичанин, поскольку, хотя уже давно я получил то, что на административном языке называется документами, впервые я посетил эту великую страну, будучи подданным ее величества, и могу сказать, что две вещи в Америке всегда производили на меня глубочайшее впечатление — щедрое американское гостеприимство и обаяние американских девушек. Сегодня нам особенно повезло, поскольку гостеприимство нам оказывает американская девушка, и думаю, я не погрешу против истины, сказав, что никто из здесь присутствующих никогда не позабудет этот вечер. Мисс Николас устроила для нас настоящий пир. Я повторяю — пир. На аперитив нам даже предложили спиртное. Не знаю, откуда оно, и не буду спрашивать, как нашей хозяйке удалось его раздобыть, однако нас угостили спиртными напитками. Мисс Николас…
Мистер Фоситт замолчал, раскуривая сигару. Филлмор подавил зевок и взглянул на часы. Салли по-прежнему сидела, внимательно подавшись вперед. Она знала, как важно для старика произнести настоящую речь, и хотя сама предпочла бы сменить тему, готова была слушать бесконечно.
— Мисс Николас, — продолжил мистер Фоситт, опуская сигару —…хотя что это? Почему я зову ее мисс Николас?
— Потому что ее так зовут, — предположил тот Мерфи, что повыше.
Мистер Фоситт взглянул на него неодобрительно. Он вообще не любил всю эту несравненную братию, поскольку, прожив в пансионе много лет постоянно, считал, что временные жильцы, играющие в водевилях, портят репутацию заведения, однако этот ему не нравился в особенности, ибо в первый же вечер по приезде назвал его «дед».