Том 13. Салли и другие
Шрифт:
Он по-прежнему стоял, не двигаясь, когда мистер Кармайл повернулся. Смуглое лицо было нахмурено, из чего следовало, что он остался недоволен результатами беседы с консьержем. При виде Рыжика лучше ему не стало.
— Привет! — сказал он.
— Привет! — ответил Рыжик.
Вслед за этим обменом любезностями последовало неловкое молчание.
— Ты к мисс Николас?
— Да, а что?
— Ее нет. — Мистер Кармайл как будто немного повеселел, встретив кого-то, с кем можно поделиться плохими новостями.
— Нет?
— Нет. Судя по всему… — На лице Брюса Кармайла читалось негодование, которое всякий здравомыслящий человек испытывает, видя чужие безрассудства. — Судя по всему, ей вдруг взбрело в голову прокатиться в Англию.
Рыжик
— Как выяснилось, мне больше не нужна машина. Можете ехать в гараж.
Шофер, человек угрюмый, приоткрыл один глаз и осторожно сплюнул. Так плевал бы Рокфеллер, предчувствуя, что в переговорах по деликатному финансовому вопросу вот-вот наступит переломный момент.
— Все равно придется платить как за целый день, — заметил он и, чтобы придать словам весомости, открыл второй глаз.
— Разумеется, я заплачу, — отрезал мистер Кармайл в раздражении. — Сколько с меня?
Шофер получил деньги и укатил прочь.
— В Англию? — переспросил Рыжик, у которого голова шла кругом.
— Да, в Англию.
— Почему?
— Откуда мне знать, черт возьми? — Брюсу Кармайлу в эту минуту даже лучший друг показался бы невыносимым. Вид кузена с широко раскрытым ртом причинял ему почти физические страдания. — Мне известно лишь то, что сказал швейцар. Она отплыла сегодня утром на «Мавритании».
Трагическая ирония потрясла Рыжика. Значит, когда он, стоя на крыше, спокойно разглядывал трубы парохода…
С отсутствующим видом он кивнул мистеру Кармайлу и зашагал прочь. Говорить больше было не о чем. Солнце уже не грело, и жизнь потеряла для него всякий интерес. Он чувствовал уныние, вялость, заняться было нечем. Даже мысль о том, что его кузен, человек осторожный в тратах, был вынужден заплатить за машину, которая ему не нужна, нисколько его не радовала. Он бесцельно брел по улицам. Зашел в парк и тут же вышел. В парке было скучно. На улице было скучно. Во всем городе было скучно. Город без Салли стал бесцветным и пустым, и напрасно сияло солнце — это ничего не меняло.
Наконец пришел вечер, а с ним — письмо. Это было первое хоть немного приятное событие, случившееся с Рыжиком в этот тоскливый бессмысленный день: на конверте стоял штамп славного корабля «Мавритания». Он жадно схватил письмо со стойки и унес наверх к себе в комнату.
Комнаты в пансионе миссис Мичер особой роскошью не отличались. Хозяйка явно не принадлежала к числу следящих за модой декораторов. Ей казалось, если добавить кресло к самому необходимому, что должно быть в спальне, большего постоялец, платящий семь с половиной долларов, ожидать не может. Как правило, суровая обстановка удручала Рыжика, когда он возвращался к себе, однако этим вечером — таково уж волшебное действие письма от нужного человека — он приободрился и даже повеселел. Бывают минуты, когда и мудрое изречение, подвешенное в рамке над умывальником, не может полностью подавить нас.
Рыжик взялся за чтение своей корреспонденции не спеша и со множеством церемоний. Он повел себя как маленький мальчик, которому неожиданно перепала порция мороженного: прежде чем наброситься на него, какое-то время пожирал письмо глазами, чтобы продлить удовольствие. Первым делом он полез в нагрудный карман и извлек на свет фотографию Салли, которую преступно вынес у нее из квартиры. Он долго и жадно всматривался в ее черты, потом поставил карточку на туалетный столик, чтобы была под рукой, если понадобится. Затем снял пальто и ботинки, расстегнул воротничок, набил и раскурил трубку, положил кисет со спичками на подлокотник кресла, придвинул его поближе к кровати, чтобы можно было сидеть, задрав ноги. Устроившись поудобней, он вновь раскурил трубку и взял письмо. Осмотрел штамп, почерк, которым был написан адрес, и марку. Взвесил конверт на руке. Объемистое.
Он
«Рыжик, дорогой…»
Прочитав это, Рыжик ощутил необходимость еще раз взять в руки фотографию и изучить ее повнимательнее. Он долго разглядывал ее, затем отложил, вновь раскурил трубку и продолжил чтение.
«Рыжик, дорогой. Боюсь, увидев обратный адрес, Вы испытаете потрясение, и чувствую себя очень виноватой. Сбежала и даже не попрощалась. Не выдержала. Знаю, слабость, трусость, но больше не могу. Попробовала терпеть, но на третий день поняла: не получается. Спасибо, что дали мне побыть одной и не навещали. Никто, кроме Вас, так не поступил бы. Хотя разве найдется в мире такой же понимающий человек, как Вы?»
На этом месте Рыжик был вынужден снова взглянуть на фотографию.
«Слишком много воспоминаний связано с Нью-Йорком. В месте, где был когда-то счастлив, становится невыносимо, когда счастье ушло. Обнаруживаешь, что кругом полно призраков. Я не смогла этого стерпеть. Попыталась, но не сумела. Потому и уезжаю залечивать раны, если получится. Мистер Фоситт теперь в Англии. Я зашла к миссис Мичер за своей почтой и нашла письмо от него. Его брат умер, знаете, и среди прочего оставил ему в наследство модное ателье на Риджент-стрит. Его брат был тот самый «Лоретт и K°». Думаю, в будущем мистер Фоситт продаст фирму, но пока бедный старичок совершенно запутался, и ему это даже в голову не приходит. В письме он все время повторяет, как ему нужна помощница и как он хотел бы, чтобы я приехала. Так что я поддалась на уговоры и уезжаю. Все что угодно, лишь бы подальше от призраков и чем-нибудь заняться. Не думаю, что в Англии мне полегчает, но там хотя бы меня не будут на каждом углу настигать воспоминания. Никогда и нигде не бывайте счастливым, Рыжик. Это слишком рискованно, чересчур рискованно.
Получила я письмо и от Эльзы Доланд. Полное любви. Мы ведь всегда с ней дружили. Конечно, она и не подозревала о нашей с Джеральдом помолвке. Я одолжила Филлмору деньги, чтобы поставить ту пьесу с Эльзой в главной роли, и она мне так признательна. Пишет, что при первой же возможности обязательно меня отблагодарит… Как все странно!
От Джеральда тоже пришло письмо. Конечно, я его ждала, но… Как бы Вы поступили на моем месте, Рыжик? Прочитали бы? Я, наверное, целый час просидела, разглядывая конверт, а потом… Понимаете, к чему все это? Что там в письме, я и так догадывалась, а читать его — лишняя боль. Что сделано, то сделано. К чему теперь объяснения? Зачем? Ничему не помочь. Ничего не исправить… Я сожгла его, Рыжик. Последнее письмо, которое получила от него. Развела костер в ванной на полу. Бумага занялась, потемнела, потом ярко вспыхнула, а я все подкладывала новые спички, чтобы огонь не потух, и в конце концов остались только кучка пепла и пятно на кафеле. Одна грязь!
И Вы сожгите это письмо. Я изливаю на Вас весь этот яд в надежде, что почувствую себя лучше. Вы ведь не против? Знаю, что нет. Если у кого-то и был настоящий друг…
Как ужасно потерять из-за кого-то голову, Рыжик. Это случается вдруг, и сделать ничего нельзя. Любой из нас благоразумен и рассудителен, говоря о любовных делах других. Когда я работала в дансинге — помните, я вам рассказывала, — одна девушка у нас влюбилась в совершеннейшую скотину. У него был гнусный рот и прилизанные черные волосы — любому было понятно, что он собой представляет. А эта девушка ни слова не желала слышать. Сколько раз я с ней говорила. Теперь мне смешно вспоминать, какой благоразумной и уравновешенной я тогда была. Она меня не слушала. Неясно почему, но ей был нужен только этот человек, и, конечно, все случилось так, как и предполагали.