Том 14. Произведения 1903-1910 гг
Шрифт:
— Что ж, шабашь, — сказал он, подходя к погоняльщику. — Обедать.
Еще живей пошла работа. Вмиг убрали солому того, что было вымолочено, на омет и очистили зерно с мякиной на току от колоса и пошли в избу.
Изба топилась тоже по-черному, но была уж прибрана, и вокруг стола стояли лавки, так что весь народ, помолившись на иконы, — всех было, без хозяев, девять человек, — [сел]. Похлебка с хлебом, картошка вареная с квасом.
Во время обеда в избу вошел нищий, безрукий, с мешком за плечами и с большим костылем.
— Мир дому сему. Хлеб да соль. Подайте Христа ради.
— Бог подаст, — сказала хозяйка, уже старуха, невестка старикова, — не взыщи.
Старик стоял у двери в чулан.
— Отрежь, Марфа. Нехорошо.
— Я
— Ох, нехорошо, Марфа. Бог велить пополам делить. Отрежь.
Марфа послушалась. Нищий ушел. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяев и пошли отдохнуть.
Митрий не ложился, а сбегал к лавочнику купить табаку. Страсть курить хотелось. И покуда покалякал с деменским мужиком, расспросил о ценах на скот. Не миновать было продавать корову. И когда вернулся, уж люди становились опять на работу. Так шла работа до вечера.
И вот среди этих забитых, обманутых, ограбленных и ограбляемых, развращаемых, медленно убиваемых недостаточной пищей и сверхсильной работой, среди них на каждом шагу своей праздной, мерзкой жизни, прямо непосредственно пользуясь сверхсильным, унизительным трудом этих рабов, не говорю уж о трудах тех миллионов рабов фабричных, унизительными трудами которых: самоварами, серебром, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, — среди них живут спокойно люди, считающие себя одни христианами, другие — настолько просвещенными, что им не нужно уже христианство или какая бы то ни было другая религия, — настолько выше ее они считают себя. И живут среди этих ужасов, видя и не видя их, спокойно доживающих свой век, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дети — несчастные, развращаемые, приготовляемые к нравственной слепоте дети.
Вот старик, владетель тысяч десятин, холостяк, всю жизнь проживший в праздности, обжорстве и блуде, который, читая статьи «Нового времени», удивляется на неразумность правительства, допускающего евреев в университеты. Вот гость его, бывший губернатор, с оставленным окладом сенатор, который читает с одобрением сведения о собрании юристов, признавших необходимость смертной казни. Вот противник их Н. П., читающий «Русские ведомости», удивляющийся на слепоту правительства, допускающего Союз русского народа и……..
Вот милая, добрая мать девочки, читающая ей историю собаки Фукса, пожалевшего кроликов. И вот эта милая девочка, которая видит на гулянье босых, голодных, грызущих зеленую падаль — яблоки, и привыкающая видеть в этих детях не себя, а что-то вроде обстановки, пейзажа.
Отчего это?
Комментарии
В Толстом последних лет жизни особенно поражает всегда присущее ему свойство: способность начинать все заново — даже после величайших своих достижений, готовность вечно искать и, как писал он в одном из писем своей молодости, «рваться, путаться, биться, ошибаться… и вечно бороться и лишаться» [78] . Интересно, что, перечитывая в 1910 году это письмо-«о том, что жизнь труд, борьба, ошибка», — Толстой заметил: «…теперь ничего бы не сказал другого» (т. 58, с. 23).
78
Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90-та томах, т. 60, с. 231. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
Подобно тому как жизнь человеческая, по мысли Толстого, требует честного искания и полного напряжения всех сил до последней минуты и общий смысл ее будет виден не самому человеку, а другим, так и творчество его — это неостановимый процесс, в котором не отыскать итоговой точки. «Как ни стар, как ни болен, как ни много, как ни мало сделал, — пишет Толстой В. Г. Черткову 17 февраля 1890 года, —
Несмотря на краткие периоды нездоровья, упадка сил, Толстой по-прежнему духовно деятелен, упорен в работе, умственно свеж. Удивительна и его открытость всем тревогам времени, способность отзываться на все.
Конец века. Только что завершено «Воскресение» — роман, вобравший в себя, казалось, все, что волновало Россию на пороге грядущего столетия, а его автор уже во власти новых планов и замыслов. Еще продолжают уходить к издателям густо испещренные характерной толстовской правкой корректуры «Воскресения», еще впереди бурные споры о смысле романа, о судьбах его героев, но написанное уже представляется Толстому слишком условным, литературно упорядоченным, отстоявшимся. Толстой и прежде говорил: «Форма романа не только не вечна, но она проходит. Совестно писать неправду, что было то, чего не было. Если хочешь что сказать, скажи прямо» (т. 52, с. 93).
Его притягивают новые ситуации и персонажи, новые формы повествования. Главное же — успеть пробиться, мимо второстепенных «художественных глупостей», к самому важному, насущному: как жить, во что верить, как освободиться от путаницы обманов, захлестывающих человека. «Мне в руки дан рупор, и я обязан владеть им, пользоваться им, — записывает Толстой в Дневнике 1909 года. — Что-то напрашивается, не знаю, удастся ли. Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы: не как статьи, рассуждения и не как художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь» (т. 57, с. 9).
По разнообразию и смелости замыслов, над которыми Толстой настойчиво работает в 900-е годы, по широте и важности вопросов, им поставленных, завершающее десятилетие похоже на многообещающее начало нового периода.
1
Раньше, еще в 90-е годы, Толстой сказал: «Нет ничего stable [79] в жизни. Все равно как приспособляться к текущей воде. Все — личности, семья, общество, все изменяется, тает и переформировывается, как облака. И не успеешь привыкнуть к одному состоянию общества, как уже его нет и оно перешло в другое» (т. 52, с. 68). Умение улавливать и запечатлевать эти непосредственные изменения — в природе таланта Толстого. «Текучесть» самого человека — особенность, им так же ясно осознанная (вспомним: «Люди, как реки…»). И в то же время человеку свойственно стремление противостоять этой «нестабильности».
79
Устойчивость (англ.).
На протяжении всей жизни Толстой ищет основы духовной устойчивости человека, опираясь на вечную, выработанную мыслителями всех времен и народов мудрость, — на Сократа, Эпиктета, Руссо, Канта, Конфуция… И сам Толстой в глазах современников олицетворяет собою такое мудрое начало, вносящее в окружающую жизнь — изменчивую, неспокойную, противоречивую — необходимые представления о ее смысле и человеческом назначении в ней. Прекрасно выразил это Александр Блок в 1908 году: «Часто приходит в голову: все ничего, все еще просто и не страшно сравнительно, пока жив Лев Николаевич Толстой. Ведь гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердые, гранитные устои: точно на плечах своих держит и радостью своей поит и питает всю страну и свой народ» [80] .
80
А. Блок. Собр. соч. в восьми томах. М. — Л., 1962, т. 5, с. 303.