Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Шрифт:
— Рассказать — просто, доказать — трудно, вот что! Доказывает цифра, число. Без числа ничего нельзя понять.
— В людях? — спросил Костяшка.
— И в людях. Один — есть один. Это — не число.
— Воры люди, — вставила Христина, достав из-под подола юбки бутылку, оглядываясь и наливая водку в чашку без ручки. — Либо воры, либо нищие.
Серах взял чашку из руки её, подул на водку, выпил, курнул и сказал:
— Не осуждай! И воры и нищие — на дешёвку живут. Без радости.
— Это — врёшь. У воров —
— Брось! Не всегда пляшут от радости.
— Не понимаю я разговора вашего! — с досадой и тоскливо заговорил Костяшка. — Люди вы умные, а загадками играете. Говорили бы просто. А то понять ничего нельзя.
Христина, позевнув, предостерегла его:
— Понимать не торопись, а то ошибёшься в понятии.
— Такая скука — удавился бы, ей-богу! — напористо продолжал Костяшка. — Даже хлеб есть скушно. Живёшь, как чиж в клетке. Ещё летом ничего, а вот зима подходит. Волкам позавидуешь…
— Иди в город, — сказал Серах. — Помаешься там, ну с пользой для ума.
— Помаешься да и сломаешься, — добавила Христина и засмеялась, а потом сказала: — Шучу я. Иди, иди, ничего! Город научит… калачи есть. Вот иди со мной, я утром в затон пойду.
Воротился Лобов и его провожатый, принесли ещё семь бутылок водки и с ней радость людям, все заговорили громче, веселей. Костёр вспыхнул ярче, огонь острыми когтями, быстро хватая воздух, рвал темноту, как дым.
Луну стерли облака, ночь потемнела, люди, выпив, уходили в деревню, осталось десятка полтора, но эти неугомонно сидели до рассвета, а на рассвете кто-то восторженно закричал:
— Глядите — Красовский горит!
Крик этот как будто отрезвил людей, все вскочили, глядя на зарево в облаках, покрикивая:
— Ага, наказал бог вора!
— И-эх, ты-и!
Но радость погасили чьи-то угрюмые слова:
— Бог пожары летом зажигает. По зареву-то видно, что не усадьба горит, а сено на лугу. Стало быть, подожгли сено.
— Не наши ли ребята?
Говоря, люди уже шагали в сторону зарева и с каждой минутой быстрей, как будто пожар, становясь ближе, с большей силой тянул их к себе. Легконогий Митрий Плотников, идя впереди, оглядывался и, размахивая руками, увещевал:
— Давайте уговоримся: ежели Красовский там, сукин сын, не будем задирать его, а побалакаем по-соседски, добренько, может, он согласится заплатить нам чего-нибудь…
— Так заплатит, что все заплачем, — мрачно сказал Лобов.
Поднялись на бугор к ветряной мельнице, и стало видно, что горят два стога сена. Один стог снизу доверху был ярко одет в золотисто-красную парчу, около него чёртиками прыгали трое людей, тащили что-то, кричали; другой горел дымно, невесело; сквозь дым нехорошо просвечивали красные, мясные пятна. В сторону от него уходила крупная белая лошадь, запряжённая в беговые дрожки, был слышен крик:
—
Лобов приостановился, поглядел на лошадь и быстро пошёл наперерез ей, а Митрий Плотников, замедлив шаг, обернувшись к деревне, одобрительно сказал:
— Ползут наши!
Да, из деревни рассеянно шагали мужики, человек пять, и всё — люди, огонь, дым, рассвет — тянулось медленно, как бы хотело совсем остановиться. Но вдруг всё пошло иначе. Лобов перенял лошадь, разобрал вожжи, сел в дрожки и погнал навстречу своим, заорав диким голосом:
— Ребята, ломай дрожки! Пусть ему, дьяволу, убыток будет!
Это лёгкое дело было сделано в две-три минуты, белая лошадь вырвалась из толпы и стремглав помчалась к ограде усадьбы, влача по земле оглобли. Лобов, сидя на земле, крякал, выламывал железиной тонкие спицы из колес, мужики топали ногами, ломая дерево дрожек, гнули железные части, поругиваясь, покрикивая, кто-то пожалел:
— Эх, топора нет!
Митрий Плотников, спрятав за пазуху какие-то обломки, смотрел на усадьбу, восхищаясь:
— Красота!..
Над деревьями сада возвышалась острая фигурная крыша двухэтажного дома с башенками, балконами, со множеством окон, на стёклах, замороженных ночью, серых, как лёд, уже розовато поблескивала утренняя заря.
Вдруг из-за угла ограды выскочил на длинном бронзовом коне Красовский, широколицый, с добротной бородой купца, в дворянской фуражке, — красный её околыш удлинял его лицо, но белая тулья срезывала голову так, что казалось: головы-то Красовскому всё-таки не хватает. Он скакал, звучно шлёпая по лошадиным ляжкам плетью, наехал на людей и, ловко повёртывая коня, матерно ругаясь, стал хлестать плетью уже по головам и спинам мужиков, приговаривая:
— Поджигать? Л-лавки грабить? Мерзавцы… Воры! Ага-а!
Люди бросились бежать, но Лобов схватил всадника за ногу, сдёрнул с коня и, распластав Красовского по земле, сел на спину его, сунул ноги свои под мышки ему и, придавив затылок ладонью левой руки, правой стал медленно размахивать в воздухе. Красовский хватал и царапал руками землю, бил пятками в спину Лобова, а грузчик кричал:
— Идите сюда, эй!
Митрий Плотников подбежал первый и удушливо забормотал:
— Трифон, побойся бога! Что ты делаешь? Господи…
Кто-то благоразумно посоветовал:
— Так ему неспособно говорить, надо перевернуть мордой вверх.
— Правильно.
Перевернули. И, глядя в раздутое, выпачканное землёй лицо, Серах ласково спросил:
— Ты что же это, Владимир Павлыч, дерёшься? Налетел, наскочил и без доброго слова — плетью хлещешь? Не годится эдак-то! Мы — не скот. Мы тебе зла не сделали…
Красовский, всхрапывая, как лошадь, стирал с лица, с бороды землю и молчал.
— Высудил с нас дело-то да с нас же издержки ищешь, — заговорили мужики.