Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936
Шрифт:
Всё-таки он догнал комбайн, когда тот пошёл тише, догнал и, рискуя попасть под ножи косилки, тяжело запрыгал рядом с нею. Какой-то длинный человек оттолкнул его.
— Дьявол, — хрипло сказал он, отирая пот с лица широкой, чугунной лапой.
Комбайн остановился, он подбежал к рукаву, из которого в подставленный мешок сыпалось толстой струёю зерно, и, сунув пригоршни под золотую струю, зачерпнул ими зерна. Несколько секунд он смотрел на него, приподняв пригоршни к лицу, согнув пыльную, тугую шею. Потом, показывая зерно окружающим, сказал хрипло и задыхаясь:
— Настояще… Дьяволы! А?
Рядом с ним стояли такие же, как сам он,
— Придумано!
— Не угонишься за ней, — сказал другой, а третий хмуро протянул:
— Где-е там…
Было сказано и ещё несколько неопределённых слов, но ни в одном из них не прозвучала радость. Гордость и радость звучали только в словах тех людей, которые рассказывали о внутреннем устройстве машины, о её работе.
— Всё ж таки около неё наши хлеборобы, — задумчиво сказал кто-то.
— А кто ж? Земля требовает опыту…
Утешив друг друга, люди эти отошли прочь от рабочих «Гиганта», а тот, старый, коротконогий, — остался.
Он поднял с земли палку и, точно шпагу, вытер конец её полой кафтана, затем, вытряхая пальцами солому из бороды, медленно пошёл вокруг машины. Он щупал её руками, взглядами, легонько постукивал палкой, размышляюще останавливался и снова шёл, потряхивая бородой, поправляя шапку. Каменное лицо его стало как будто шире, — может быть, он стиснул зубы?
Потом он стоял в толпе, на митинге, и слушал речи ораторов, опираясь на палку обеими руками, глядя в землю. Изредка он шарил палкой у ног своих, щупал землю, как бы пробуя: та ли это земля, какою она всегда была?
Раздавали награды рабочим, наиболее энергично потрудившимся на новом гигантском поле. Когда награждённые получали подарки, он пристально, из-под ладони, смотрел на них. Получила награду девица, работавшая на тракторе.
— И — девке, — сказал старик соседу, потом, усмехаясь, добавил: — Заманивают.
Вскоре он пошёл прочь, равномерно, через каждые три шага, тыкая палкой в землю, не оглядываясь. Возможно, что глубоко взволнована была тысячелетняя, покорная силам природы душа его.
Может быть, он завистливо думал, что новые люди способны побороть и суховей, который насмерть выжигает хлеб, и мороз, убивающий зерно в земле.
Советская эскадра в Неаполе
«Разрешите доложить, товарищи!»
Утром 12 января пришли ко мне девять человек моряков, и начальник их сказал мне, что:
— Совершая учебный поход, две боевых единицы Балтфлота «Парижская коммуна» и «Профинтерн» пришли в Неаполь, и команды этих судов просят вас пожаловать в гости к ним.
Я думаю, можно не говорить о том, что когда из нового мира является один человек — это очень волнует и настраивает празднично, а когда является сразу девять — волнуешься в девять раз больше: в голове и ещё где-то внутри разгорается живительное, омолаживающее тепло, чувствуешь себя счастливым и поэтому немножко глупым, много улыбаешься, не сразу находишь, о чём спросить, что сказать, а вообще — очень хорошо на «душе». Потому-то, товарищи, хотя это и предрассудок, но у меня есть душа, и в ней живёт большая любовь к молодым, коренастым ребятишкам в костюмах матросов, красноармейцев, в прозодежде
Молодые мореплаватели, посмеиваясь, рассказывают о том, как «трепал» их шторм в Бискайском заливе, — шторм, о котором старые моряки, хорошо знакомые с бурями всех океанов и морей, говорят как о небывалом по силе. Об этом шторме, погубившем не одну сотню людей, и убытках, нанесённых им, газеты писали очень много. Подсчитано, что за время «этого шторма погибло и выброшено на мель до 60 судов, потерпело аварию около 606 судов». Количество погибших людей, должно быть, забыли подсчитать.
Начальник рассказывал, как вели себя во время шторма в «Бискайке» две тысячи молодых ребят, таких же, как эти девять, как псковские, орловские, нижегородские, ленинградские и других мест парни первый раз в жизни ввязались в безумную и бессмысленную игру стихии, как мало оказалось среди них больных морской болезнью, как мужественно они работали, товарищески помогая друг другу вне очереди, и как мало оказалось побитых, хотя шторм играл судами, как мячиками, а ребят бросало из угла в угол, «точно пёрышки».
— Тридцать пять колебаний в минуту, — представляете, что это такое?
— Я — представляю: это — очень скверно!
— Были и такие, что струсили, — замечает один из молодых моряков, другой вносит в рассказ точность:
— Десятка два на тысячу двести.
Начальник говорит о поведении молодой команды с явной гордостью, ребята слушают похвальный его рассказ внимательно и как бы проверяя: так ли всё? Посмеиваются, изредка вставляют забавный или меткий штришок. Пренебрежительно снисходя к проявлению глупости «культурных» людей, которые уже одичали от страха перед будущим, рассказывают о встрече французами в Бресте:
— Показали нам какой-то засоренный мусором пустырь и говорят: вот здесь гуляйте, а в город — нельзя!
— Пустырёк — величиною не больше двора для прогулки заключённых в царской тюрьме…
— Мы, конечно, отказались от этой любезности…
Чувство собственного достоинства сказывается у этих ребят во всём их поведении. Вот они, рядовые матросы флота рабоче-крестьянского Союза Советов, сидят за столом, завтракают. Пусть они не обижаются на меня, но — «всё познается по сравнению», и я невольно сравнил этот завтрак с другим на одной даче под Ялтой весною 1905 года. Тогда за столом сидели матросы царского флота, трое с «Потёмкина» и ещё два «береговой охраны», все — «удалые добры молодцы», — те самые, о которых поётся в старинных песнях. Водку они пили чайными стаканами, причём Беловин, человек огромный и мрачный, выпив, давил стакан пальцами, два — раздавил благополучно, третьим глубоко разрезал себе ладонь. Несмотря на присутствие за столом старой революционерки Софьи Витютневой, все они, не стесняясь, произносили «матовые» словечки в три этажа и выше. Один из них, выпив больше, чем могла «душа» принять, извергнул лишнее тут же в комнате, в кадку с каким-то растением. Революционность свою они выявляли — кроме «мата» — ударами кулаков по широким своим грудям, по столу и плевками во все стороны. Вообще вели себя весьма шумно, однако вызывали впечатление унылое, впечатление людей нездоровых, настроенных истерически, а главное, совершенно не способных, да и не желающих разбираться в явлениях текущей действительности. Истерический героизм этих людей всего яснее выразился в словах одного из них: