Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936

Горький Максим

Часто мелькают сочные, чеканные слова края, всё еще богатого знатоками, «сказителями» былинного творчества. И невольно вспоминаешь «времена стародавние», «удалую побывальщину», людей несокрушимой воли, героев норманских саг, новгородских «ушкуйников» и Потанюшку Хроменького, одного из дружинников Васьки Буслаева. Хитер был Потанюшка, он не спорил против Васькина желания искупаться голым в Иордань-реке, где крестился Христос и где разрешалось купаться только в рубахах; он не спорил против Васьки, но хорошо оказал ему:

А текет она, Иордань-река, А

текет она — в море Мертвое…

Вспоминаешь изумительную кудесницу Орину Федосову, маленькую, безграмотную олонецкую старушку, которая знала «на память» все былины Северного края, тридцать тысяч стихов — больше, чем в «Илиаде». Первый, кто оценил глубокое историческое значение этих былин, собрал и записал их, был, как известно, немец Гильфердинг. Он, чужой человек, — «чуж чуже-нин» — обратился непосредственно к живому источнику народного творчества, а вот наши собиратели народных песен и былин, поклонники «народности», славянофилы Киреевский, Рыбников и другие, записывали песни в усадьбах помещиков, от «дворовых» барских хоров. Разумеется, песни эти прошли цензуру и редакцию господ, которые вытравили из них меткое, гневное слово, вытравили живую мысль и всё, что пел, что мыслил крестьянин о своей трагической, рабской жизни.

Только этой зоркой и строгой цензурой класса можно объяснить такое противоречие: церковь свирепо боролась против пережитков древней, языческой религии, а все-таки эти пережитки не исчезли и в наши дни. А вот песни крестьянства о своем прошлом, о попытках борьбы своей против рабства или совсем исчезли, или же сохранились в ничтожном количестве и явно искаженном виде. Как будто крестьяне и ремесленники не слагали песен в эпоху Смутного времени про Ивана Болотникова, самозванного царя, про царя Василия, шуйского торговца овчиной, песен о Степане Разине, Пугачеве, «чумном» московском бунте 1771 года, будто бы монастырские и помещичьи холопы и рабочие казенных заводов не пели о своей горькой жизни. Этот варварский процесс вытравливания, обезличивания народного творчества — насколько я знаю — не отмечен с достаточной ясностью историками культуры и нашими иссле-дователями «фольклора».

…Из клуба поехали на слет пионеров Северного края, на другой конец широко разбросанного Мурманска. Два часа ночи, и, хотя небо плотно окутано толстым слоем облаков, — все-таки светло, как днем. По улицам еще бегают дети — мелюзга, возраста «октябрят». Эти люди будущего спят, должно быть, только зимой. Какой-то седой, тоже бессонный, «мурман» садит елки пред окнами дома, две уже посадил, роет яму для третьей. Ему помогает высокая странная женщина в зеленом свитере и в кожаной фуражке Почти всюду недостроенные дома, и по всем улицам ветер гонит стружку. Улицы очень широкие, видимо, в расчете на пожары: город — деревянный.

— Почему не строите из камня, из железобетона?

Два ответа:

— Дорого

— Каменщиков нет.

«Вот бы итальянских пригласить сюда», — подумалось мне.

Жалобы на недостаток строительных рабочих я слышал не один раз.

— Сезон здесь короткий, работают они сдельно, сколько хотят, заработок большой, — а не заманишь их, бормочут: далеко, холодно, «ядовитый» океан, девять месяцев солнца нет.

Плотников и каменщиков не упрекнешь за то, что они не знают одной из далеких окраин своей страны, — ее не знают и многие из людей, которые обязаны знать область, где они работают.

— Я недавно здесь, — говорил мне один из товарищей, — недавно — и еще не принюхался. Но уже ясно — богатейший край! Ежели его по-настоящему копнуть — найдется кое-что и поценнее хибинских апатитов.

В доказательство своих слов он сообщил, что где-то «поблизости» мальчишки находят слюду и «куски металла, должно быть, цинка или евинца».

— Тут был один лесовод, так он говорил, что здесь растет высокоценное дерево — мелкослойная ель, и будто нигде нет этого дерева в таком количестве, как у нас А поселенцы на дрова рубят эту ель.

И, усмехаясь, продолжал:

— До курьеза мы ни черта не знаем! Недавно в лесах, около границы, медеплавильный завод нашли, хороший завод, построен, должно быть, в годы войны. 75% оборудования еще цело, только железо кровельное и кирпич разграблен, видимо, поселенцы растащили. Стали мы искать: чей завод? Никаких знаков! Нашли в Александровске заявки на медную руду, одна — времен Екатерины, другая — Николая Первого, кажется. Но заявки не на то место, где поставлен завод. Чудеса…

Мне принесли образцы находок — несколько кусков слюды и свинцового блеска. Я спросил: установлены ли места нахождения этих руд?

— Нет еще. Специалистов ждем. В Хибинах они целым табуном возятся с апатитами, наверное, и сюда заглянут.

Человек помолчал и, вздохнув, сердито договорил:

— Я не «спецеед», а все-таки так же мало верю им, как они нам. Съездит в лес, понюхает и скажет: действительно это руда, но — нерентабельна, промышленного значения не имеет. Чёрт его знает — так это или нет? Вам, конечно, известно, что кое-кто из них всё надеется, что старые хозяева еще вернутся, а старые-то хозяева, наверное, передохли давно…

Мне показалось, что здесь довольно много людей, которые «не принюхались» к этому краю. И, кажется, это не их вина, — их слишком часто «перебрасывают» с места на место.

— А где тут замшу вырабатывают? — спрашиваю я.

— Замшу? Не слыхал. Я тут недавно.

Другой сообщает:

— Не замшу, а — лайку! Но это около Кеми будто бы…

— Читал я, что по мурманскому берегу в сторону Лапландии есть несколько месторождений серебряно-свинцовой руды, а около Кандалакши — будто бы золото.

— Всё может быть, — говорят мне весьма хладнокровно.

Край требует работников энергичнейших, которые быстро и всесторонне умели бы присмотреться, «принюхаться» к его природе, его богатствам, к условиям его быта. Человек «проходящий», я, конечно, понимаю, что мое право критики ограничено тем фактом, что для более глубокого изучения действительности у меня «не хватаит» времени. Такое глубокое и всестороннее изучение — социальная обязанность молодежи, ее дело и ее радость.

А все-таки в Мурманске особенно хорошо чувствуешь широту размаха государственного строительства. Размах этот, конечно, видишь и понимаешь всюду в центрах и областных городах, где энергия рабочего класса, диктатора страны, собрана в грандиозный заряд. Но здесь, «на краю земли», на берегу сурового, «ядовитого» океана, под небом, месяцами лишенным солнца, здесь разумная деятельность людей резко подчеркнута бессмысленной работой стихийных сил природы.