Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф
Шрифт:
— На минуточку, на минуточку! — грозно поманил он пальцем.
— Ей-богу… Честное слово… — залепетал толстяк.
Раздался третий звонок.
Хулиган сощурил глаза и, подозрительно всматриваясь в похолодевшего толстяка, приговаривал:
— Пожалте-ка, пожалте-ка, гражданин…
— Так я же… на поезд… опоздаю… — плачущим голосом сказал толстяк. — Ей-же-бо…
Паровоз свистнул.
— Извините, гражданин, — широко и радушно улыбнулся хулиган, — пардон, обознался. Хи-хи!
С воплями и ругательствами толстяк кинулся за тронувшимся поездом,
— Мадам, сумочку обронили! Мадам, билет выпал!.. Ах, пардон, ошибся! Сыпьте дальше!
Мимо окон бежали поля, столбы и станции. Хулиган развлекался. Он приклеил на двери уборной билетик с надписью: «По случаю ремонта уборная закрыта» — и корчился у себя на полке от приступа здорового и жизнерадостного веселья, смотря, как унылые пассажиры тоскливо мыкались в коридоре возле уборной.
Белые облака неслись мимо окон в голубом небе, и, глядя на них сквозь пенсне, товарищ Бабушкина грустно думала:
«На каком низком уровне развития, однако, стоит наша беспартийная советская молодежь! А почему? А потому, что культработа поставлена плохо. Клубный подотдел хромает. Отсюда и хулиганство! Эх, вот я сейчас, так сказать, еду в отпуск на две недели. Вольный казак. Хочу — „Эрфуртскую программу“ читаю, хочу — второй том „Капитала“ прорабатываю… А нет того чтобы пропагандой среди беспартийной молодежи заняться. А почему бы, например, не вовлечь в строительство этого лодыря? В самом деле — вот возьму и вовлеку! Только это дело деликатное и тонкое. Сначала надо проработать план. Установить, так сказать, степень развития, затем заронить в молодую душу семена любознательности. Гм… Затем можно в кратких чертах обрисовать историю классовой борьбы. Ну, там коснуться Маркса… И отпуск использую, и хорошее дело сделаю…»
Сказано — сделано.
Двое суток добросовестная Бабушкина по строго проработанной программе вовлекала несознательного молодого человека в культурно-просветительную работу. Чтобы заслужить полное доверие, она угощала его на станциях чаем, покупала ему папиросы и осторожно бросала семена сознания в его черствую и загрубевшую душу.
Несознательный молодой человек туповато слушал воодушевленную Бабушкину, а в промежутках игриво развлекался: невинно плевал ей на ботинки, по ночам грозным басом требовал от имени ГПУ у перепуганных пассажиров предъявлять свидетельства об оспопрививании, а днем лениво мазал лавки чем попало. Но в общем и целом культработа шла успешно. И когда на третьи сутки впереди блеснуло яркой синевой в высшей степени курортное море, Бабушкина нашла, что почва проработана достаточно хорошо.
— Смотрю я на вас, — сказала она нашему молодому человеку, — и думаю: такой, в сущности, хороший молодой человек. Даже, я бы сказала, замечательный молодой человек! И погибает от собственной несознательности. А почему такое? А потому, что оторван от здоровой культурной почвы. От комсомола оторван.
И, вложивши в свой голос как можно больше материнской мягкости и убедительности, самоотверженная Бабушкина сказала:
— В комсомол вам надо записаться. Вот что.
— Уже. Был. В комсомоле, — глухо прошептал молодой человек. — Выкинули, мамаша…
И, заметив, что поезд подходит к перрону, закричал в окно диким голосом:
— Эй, гражданин, бумажник потерял! Товарищи, пожар в поезде! Горим! Выпры-гивай! Гы! Гы!
1925
Шахматная малярия *
Ах, обыватели, обыватели! Ну, скажите честно, по совести, положа руку на сердце: что вам шахматы? что вы шахматам?
И тем не менее обывательский нос считает своим священным долгом с громким сопением сунуться в блестящую, классическую, мудрую клетчатую доску.
— Как вам нравится?
— Ну?
— Ильин-Женевский!
— Ну?
— Капабланку!!
— Ну?
— Черт вас возьми! Как нравится, я спрашиваю, Ильин-Женевский, который разбил Капабланку?
— Лавочка.
— Позвольте… Но ведь я же сам… Газеты… И вообще…
— Я вам говорю, лавочка. Вы понимаете, и тут замешано…
— Ну?
Шепотом:
— По-лит-бю-ро.
— Ой!
— Вот вам и «ой». Только между нами, конечно. Женевскому предписали в порядке партийной дисциплины. Вы же понимаете, что бедняге ничего не оставалось делать.
— Да что вы говорите?
— Сам читал путевку, полученную Женевским из МК. Черным по белому: «Тов. Женевский настоящим командируется на международный шахматный турнир. В ударном порядке тов. Женевскому предписывается в порядке партийной дисциплины обыграть империалистического чемпиона мира, кубанского белогвардейца гр. Капабланку. Об исполнении сообщить».
— Вот эт-та трю-ук! Спасибо, что сказали! Бегу, бегу!
— Последняя новость. Знаете, почему Торре проиграл Боголюбову?
— Знаю. Получил телеграмму из Мексики.
— А что в телеграмме было написано?
— Было написано: «Ковбои напали на наше ранчо, угнали весь скот, сожгли маис, твое присутствие необходимо». Сами понимаете, после такой телеграммы…
— Ерунда! Там было сказано: «Мама сердится, возвращайся в Мексику. Саша». Сами понимаете, после такой теле…
— Что? Телеграмма из Мексики? Вздор! Телеграмма была от фашистов с Кубы: «Выиграешь — застрелим». Сами понима…
— Позвольте, при чем здесь Куба? Ведь играл-то он не с Капабланкой, а с Боголюбовым!
— Разве? А я, знаете ли, как-то сразу не обратил внимания.
— Бедняжка Капабланка!
— А что такое, душечка?
— Да как же! Войдите в его положение. Привезли, несчастного, в чужой город. Ни одной знакомой женщины. Холодно. Пальто нету. Языка не знает. В шахматы играет неважно… Ужас!
Перед доской:
— Что он делает? Что он только делает?