Том 2. Месть каторжника. Затерянные в океане (с илл.)
Шрифт:
— Но эти дамы не сказали вам, что Альбер Прево-Лемер и я виновны в этой краже. Надеюсь, что нет! — все с тем же апломбом продолжал Жюль Сеген.
— Мы говорили только о нашем внутреннем убеждении, о нашем непоколебимом убеждении! — сказала Стефания, не глядя на своего мужа.
Наступила долгая минута молчания.
— Послушайте, — сказал наконец дрогнувшим голосом больной, подзывая к себе маркиза де Лара-Коэлло, — вы, который всегда были моим самым верным другом, которого не может коснуться ни малейшее подозрение, скажите правду, какова бы она ни была; я готов все перенести, но только скажите, верите ли вы виновности Бартеса?
— Нет, нет и нет!
— Но в таком случае?
— Увы, мой друг, я никого не хочу обвинять, но говорю, что и раньше говорил на суде: ищите того, кому это преступление выгодно… — И он взглянул на мужа Стефании.
Несмотря на ясный намек, Жюль Сеген нимало не смутился и продолжал все тем же самонадеянным, высокомерным тоном:
— Инсинуации являются жалким оружием и не могут служить доказательствами!
— Те доказательства, каких не может представить маркиз де Лара-Коэлло, могу представить я, — произнес Гроляр, — и горе тем негодяям, которые не побоялись взвалить свою вину на неповинного!
— Извольте слушать, господин прокурор, это по вашей части! — насмешливо заметил Жюль Сеген своему родственнику и рассмеялся резким, звенящим, неестественным смехом.
С невозмутимым спокойствием Гроляр стал задавать вопросы и снимать показания с приведенных им свидетелей.
Прежде всего он начал с Симона Прессака, который рассказал все, что ему было известно об уплате по чеку, о смущенном виде Альбера, бросившемся ему в глаза в то достопамятное утро, и о серии билетов С 306–371, разделенной на две равные части, причем одна половина этой суммы пошла на уплату фальшивого векселя, а другая была найдена нетронутой под паркетом в комнате Эдмона Бартеса.
Главный прокурор был поражен точными доказательствами и всеми аргументами, приведенными этим мелким банковским служащим. Но, подгоняемый привычкой многолетней судебной практики, он задал ему от себя еще целый ряд вопросов, на которые тот отвечал ясно, обстоятельно и ни разу не сбиваясь.
После Симона Прессака настала очередь господина Жана Менгара, который захватил с собой свою записную книжку, где были записаны пометки относительно поправки, сделанной на векселе, причем добавил, что вексель этот был несомненно подложный; это показалось ему и тогда, но так как он не имел достаточных доказательств, то не смел об этом сказать.
Жюль Сеген только презрительно пожал плечами. На этот счет он был совершенно спокоен: вексель был тогда же уничтожен; кроме того, это могло интересовать только Альбера, а не его.
Соларио Тэста, допрошенный в свою очередь, показал, что вексель, в то время как он проходил через его руки, был занесен в книги, и с него была снята копия, причем тогда на подписи не было слова «сын», точно так же, как это было отмечено и во всех кассах приема и учета, и нельзя допустить возможности, чтобы все пять или шесть служащих, через руки которых проходил этот вексель, сделали одну и ту же ошибку.
Нотариус Каликстен вручил главному прокурору запечатанный конверт, заключавший в себе копию с показаний Симона Прессака, и при этом сказал:
— Господин прокурор, все лица, подписавшиеся под этим документом, мне хорошо известны как люди безусловно честные. Я лично играю во всем этом совершенно второстепенную роль, но я был бы счастлив, если бы мое вмешательство могло способствовать наказанию виновных и обелению невинного.
Глухое рыдание вырвалось из груди больного, все время бормотавшего про себя слова глубокого горя и отчаяния.
— Как вы полагаете, достаточны ли доказательства, господин прокурор? И укажут ли они с надлежащей ясностью преступника на суде? — спросил Гроляр.
Главный прокурор молча поник головой.
Но так как до сего момента речь шла, главным образом, об одном Альбере, то Жюль Сеген успел вернуть себе свою прежнюю дерзкую самоуверенность и наглость.
— Конечно, роман этот довольно ловко задуман, — сказал он, — жаль только, что он грешит в самом своем замысле. Проступок моего шурина нам был, конечно, известен, так как он сам признался в нем; но по причинам, которые понять нетрудно, мы никому не говорили об этом, и Жюль Прево-Лемер, мужем дочери которого я должен был стать, сам из своего кармана выложил пятьсот тысяч франков, чтобы уплатить по векселю. Его сын лично отправился в банк, чтобы избежать злонамеренных толков мелких служащих… Что же в этом преступного? Мы сами в своей семье покрыли грех одного из нас, вот и все!
При этом главный прокурор не мог удержаться от радостного движения. Таким образом все объяснялось, и незачем было возвращаться к прошлому; чтобы сказать что-нибудь, он обратился к своему дяде с легким полуупреком:
— Почему же вы не предупредили меня об этом раньше?
— Но эти пятьсот тысяч франков… — пробормотал с недоумением больной, — я…
— Разве вы не помните, что вы раньше передали их мне? — поспешно вмешался Жюль Сеген.
— Нет, я, право, не знаю, я не помню, — продолжал нерешительно старик банкир.
Вдруг сильная рука отворила дверь комнаты, и на пороге показался разгневанный человек, который грубо и резко крикнул:
— Осмельтесь только утверждать, что вы дали эти пятьсот тысяч франков!.. Так значит, я украл у вас всего только полмиллиона, а ведь я был осужден за похищение миллиона.
Все разом оглянулись на этот голос — это был Эдмон Бартес, а за его спиной стояли капитан Уолтер Дигби, Кианг, Лу и Чанг.
VIII
БОМБА, ВЛЕТЕВШАЯ В ОКНО И РАЗОРВАВШАЯСЯ на глазах этих обуреваемых самыми разнообразными страстями людей, не произвела бы более ошеломляющего действия, чем появление Эдмона Бартеса. Он, осужденный, сосланный каторжник, бежавший с каторги, стоял тут перед ними с высоко поднятой головой и гордым лицом, со сверкающим взглядом и негодующим голосом, вызывая на бой своих обвинителей.