Том 2. Поэмы

Лермонтов Михаил Юрьевич

<XXXIII>

И зарево на дальних высотах Трепещущим румянцем отразилось; И серна гор, лежавшая в кустах, Послышав крик, вздрогнула, пробудилась. Ее невольно обнял тайный страх: Стряхнув с себя росу, она пустилась, И, спавшие под сению скалы, Взвилися с криком дикие орлы.

<XXXIV>

Сгорел аул – и слух об нем исчез; Его сыны рассыпаны в чужбине. Лишь иногда в туманный день черкес Об нем, вздохнув, рассказывает ныне При малых детях. И чужих небес Питомец, проезжая по пустыне, Напрасно молвит казаку: «Скажи, Не знаешь ли аула Бастунджи?..»

Хаджи Абрек

Велик, богат аул Джемат, [65] Он никому не платит дани; Его стена – ручной булат; Его мечеть – на поле брани. Его свободные сыны В огнях войны закалены; Дела их громки по Кавказу, В народах дальних и чужих, И сердца русского ни разу Не миновала пуля их. По небу знойный день катится, От скал горячих пар струится; Орел, недвижим на крылах, Едва чернеет в облаках; Ущелья в сон погружены: В ауле нет лишь тишины. Аул встревоженный пустеет, И под горой, где ветер веет, Где из утеса бьет поток, Стоит внимательный кружок. Об чем ведет переговоры Совет джематских удальцов? Хотят ли вновь пуститься в горы На ловлю чуждых табунов? Не ждут ли русского отряда, До крови лакомых гостей? Нет, – только жалость и досада Видна во взорах узденей. Покрыт одеждами чужими, Сидит на камне между ними Лезгинец дряхлый и седой; И льется речь его потоком, И вкруг себя блестящим оком Печально водит он порой. Рассказу старого лезгина Внимали все. Он говорил: «Три нежных дочери, три сына Мне бог на старость подарил; Но бури злые разразились, И ветви древа обвалились, И я стою теперь один, Как голый пень среди долин. Увы, я стар! Мои седины Белее снега той вершины. Но

и под снегом иногда Бежит кипучая вода!.. Сюда, наездники Джемата! Откройте удаль мне свою! Кто знает князя Бей-Булата? Кто возвратит мне дочь мою? В плену сестры ее увяли, В бою неровном братья пали; В чужбине двое, а меньшой Пронзен штыком передо мной. Он улыбался, умирая! Он верно зрел, как дева рая К нему слетела пред концом, Махая радужным венцом!.. И вот пошел я жить в пустыню С последней дочерью своей. Ее хранил я, как святыню; Всё, что имел я, было в ней: Я взял с собою лишь ее, Да неизменное ружье. В пещере с ней я поселился, Родимой хижины лишен; К беде я скоро приучился, Давно был к воле приучен. Но час ударил неизбежный, И улетел птенец мой нежный!.. Однажды ночь была глухая, Я спал… Безмолвно надо мной Зеленой веткою махая, Сидел мой ангел молодой. Вдруг просыпаюсь: слышу, шепот, – И слабый крик, – и конский топот… Бегу, и вижу – под горой Несется всадник с быстротой, Схватив ее в свои объятья. Я с ним послал свои проклятья. О, для чего, второй гонец, Настичь не мог их мой свинец! С кровавым мщеньем, вот – здесь скрытым, Без сил отмстить за свой позор, Влачусь я по горам с тех пор, Как змей, раздавленный копытом. И нет покоя для меня С того мучительного дня… Сюда, наездники Джемата! Откройте удаль мне свою! Кто знает князя Бей-Булата? Кто привезет мне дочь мою?» «Я!» – молвил витязь черноокий, Схватившись за кинжал широкий, И в изумлении немом Толпа раздвинулась кругом. «Я знаю князя! Я решился!.. Две ночи здесь ты жди меня: Хаджи бесстрашный не садился Ни разу даром на коня. Но если я не буду к сроку, Тогда обет мой позабудь, И об душе моей пророку Ты помолись, пускаясь в путь». Взошла заря. Из-за туманов, На небосклоне голубом, Главы гранитных великанов Встают, увенчанные льдом. В ущелье облако проснулось, Как парус розовый, надулось, И понеслось по вышине. Всё дышит утром. За оврагом, По косогору, едет шагом Черкес на борзом скакуне. Еще ленивое светило Росы холмов не осушило. Со скал высоких, над путем, Склонился дикий виноградник; Его серебряным дождем Осыпан часто конь и всадник: Небрежно бросив повода, Красивой плеткой он махает, И песню дедов иногда, Склонясь на гриву, запевает. И дальний отзыв за горой Уныло вторит песни той. Есть поворот – и путь, прорытый Арбы скрипучим колесом, Там, где красивые граниты Рубчатым сходятся венцом. Оттуда он, как под ногами, Смиренный различит аул, И пыль, поднятую стадами, И пробужденья первый гул; И на краю крутого ската Отметит саклю Бей-Булата, И, как орел, с вершины гор Вперит на крышу светлый взор. В тени прохладной, у порога, Лезгинка юная сидит. Пред нею тянется дорога, Но грустно вдаль она глядит. Кого ты ждешь, звезда востока, С заботой нежною такой? Не друг ли будет издалека? Не брат ли с битвы роковой? От зноя утомясь дневного, Твоя головка уж готова На грудь высокую упасть. Рука скользнула вдоль колена, И неги сладостная власть Плечо исторгнула из плена; Отяготел твой ясный взор, Покрывшись влагою жемчужной; В твоих щеках, как метеор, Играет пламя крови южной; Уста волшебные твои Зовут лобзание любви. Немым встревожена желаньем, Обнять ты ищешь что-нибудь, И перси слабым трепетаньем Хотят покровы оттолкнуть. О, где ты, сердца друг бесценный!.. Но вот – и топот отдаленный, И пыль знакомая взвилась, И дева шепчет: «Это князь!» Легко надежда утешает, Легко обманывает глаз: Уж близко путник подъезжает… Увы, она его не знает, И видит только в первый раз! То странник, в поле запоздалый, Гостеприимный ищет кров; Дымится конь его усталый, И он спрыгнуть уже готов… Спрыгни же, всадник!.. Что же он Как будто крова испугался? Он смотрит! Краткий, грустный стон От губ сомкнутых оторвался, Как лист от ветви молодой, Измятый летнею грозой! «Что медлишь, путник, у порога? Слезай с походного коня. Случайный гость – подарок бога. Кумыс и мед есть у меня. Ты, вижу, беден; я богата. Почти же кровлю Бей-Булата! Когда опять поедешь в путь, В молитве нас не позабудь!»

65

Есть предположение, что действие поэмы происходит в карачаевском ауле Джемате, в Теберде (см.: Л. П. Семенов. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск, 1939, с. 58–60). Другие исследователи полагают, что в поэме изображен дагестанский аул Чиркей (Б. Гаджиев. Они были в Дагестане. Махачкала, 1963, с. 25–43).

Хаджи Абрек

Аллах спаси тебя, Леила! Ты гостя лаской подарила; И от отца тебе поклон За то привез с собою он.

Леила

Как! Мой отец? Меня поныне В разлуке долгой не забыл? Где он живет?

Хаджи Абрек

Где прежде жил: То в чуждой сакле, то в пустыне.

Леила

Скажи: он весел, он счастлив? Скорей ответствуй мне…

Хаджи Абрек

Он жив. Хотя порой дождям и стуже Открыта голова его… Но ты?

Леила

Я счастлива…

Хаджи Абрек (тихо)

Тем хуже!

Леила

А? Что ты молвил?..

Хаджи Абрек

Ничего! Сидит пришелец за столом. Чихирь с серебряным пшеном Пред ним, не тронуты доселе, Стоят! Он странен, в самом деле! Как на челе его крутом Блуждают, движутся морщины! Рукою лет или кручины Проведены они по нем? Развеселить его желая, Леила бубен свой берет; В него перстами ударяя, Лезгинку пляшет и поет. Ее глаза как звезды блещут, И груди полные трепещут; Восторгом детским, но живым Душа невинная объята: Она кружится перед ним, Как мотылек в лучах заката. И вдруг звенящий бубен свой Подъемлет белыми руками; Вертит его над головой, И тихо черными очами Поводит, – и, без слов, уста Хотят сказать улыбкой милой – «Развеселись, мой гость унылый! Судьба и горе – всё мечта!»

Хаджи Абрек

Довольно! Перестань, Леила; На миг веселость позабудь: Скажи, ужель когда-нибудь О смерти мысль не приходила Тебя встревожить? Отвечай.

Леила

Нет! Что мне хладная могила? Я на земле нашла свой рай.

Хаджи Абрек

Еще вопрос: ты не грустила О дальней родине своей, О светлом небе Дагестана?

Леила

К чему? Мне лучше, веселей Среди нагорного тумана. Везде прекрасен божий свет. Отечества для сердца нет! Оно насилья не боится, Как птичка вырвется, умчится. Поверь мне, – счастье только там, Где любят нас, где верят нам!

Хаджи Абрек

Любовь!.. Но знаешь ли, какое Блаженство на земле второе Тому, кто всё похоронил, Чему он верил, что любил! Блаженство то верней любови, И только хочет слез да крови. В нем утешенье для людей, Когда умрет другое счастье; В нем преступлений сладострастье, В нем ад и рай души моей. Оно при нас всегда, бессменно; То мучит, то ласкает нас… Нет, за единый мщенья час, Клянусь, я не взял бы вселенной!

Леила

Ты бледен?

Хаджи Абрек

Выслушай. Давно Тому назад имел я брата; И он, – так было суждено, – Погиб от пули Бей-Булата. Погиб без славы, не в бою, Как зверь лесной, – врага не зная; Но месть и ненависть свою Он завещал мне, умирая. И я убийцу отыскал: И занесен был мой кинжал, Но я подумал: «Это ль мщенье? Что смерть! Ужель одно мгновенье Заплатит мне за столько лет Печали, грусти, мук?.. О, нет! Он что-нибудь да в мире любит: Найду любви его предмет, И мой удар его погубит!» Свершилось наконец. Пора! Твой час пробил еще вчера. Смотри, уж блещет луч заката!.. Пора! Я слышу голос брата. Когда сегодня в первый раз Я увидал твой образ нежный, Тоскою горькой и мятежной Душа, как адом, вся зажглась. Но это чувство улетело… Валлах! Исполню клятву смело! Как зимний снег в горах, бледна, Пред ним повергнулась она На ослабевшие колени; Мольбы, рыданья, слезы, пени Перед жестоким излились. «Ох, ты ужасен с этим взглядом! Нет, не смотри так! Отвернись! По мне текут холодным ядом Слова твои… О, боже мой! Ужель ты шутишь надо мной? Ответствуй! Ничего не значут Невинных слезы пред тобой? О, сжалься!.. Говори – как плачут В твоей родимой стороне? Погибнуть рано, рано мне!.. Оставь мне жизнь! Оставь мне младость! Ты знал ли, что такое радость? Бывал ли ты во цвете лет Любим, как я?.. О, верно нет!» Хаджи в молчанье роковом Стоял с нахмуренным челом. «В твоих глазах ни сожаленья, Ни слез, жестокий, не видать!.. Ах!.. Боже!.. Ай!.. Дай подождать!.. Хоть час один… одно мгновенье!!..» Блеснула шашка. Раз, – и два! И покатилась голова… И окровавленной рукою С земли он приподнял ее. И острой шашки лезвеё Обтер волнистою косою. Потом, бездушное чело Одевши буркою косматой, Он вышел и прыгнул в седло. Послушный конь его, объятый Внезапно

страхом неземным, Храпит и пенится под ним: Щетиной грива, – ржет и пышет, Грызет стальные удила, Ни слов, ни повода не слышит, И мчится в горы как стрела. Заря бледнеет; поздно, поздно, Сырая ночь недалека! С вершин Кавказа тихо, грозно Ползут, как змеи, облака: Игру бессвязную заводят, В провалы душные заходят, Задев колючие кусты, Бросают жемчуг на листы. Ручей катится, – мутный, серый; В нем пена бьет из-под травы; И блещет сквозь туман пещеры, Как очи мертвой головы. Скорее, путник одинокой! Закройся буркою широкой, Ремянный повод натяни, Ремянной плеткою махни. Тебе во след еще не мчится Ни горный дух, ни дикий зверь, Но, если можешь ты молиться, То не мешало бы – теперь. «Скачи, мой конь! Пугливым оком Зачем глядишь перед собой? То камень, сглаженный потоком!.. То змей блистает чешуей!.. Твоею гривой в поле брани Стирал я кровь с могучей длани; В степи глухой, в недобрый час, Уже не раз меня ты спас. Мы отдохнем в краю родном; Твою уздечку еще боле Обвешу русским серебром; И будешь ты в зеленом поле. Давно ль, давно ль ты изменился, Скажи, товарищ дорогой? Что рано пеною покрылся? Что тяжко дышишь подо мной? Вот месяц выйдет из тумана, Верхи дерев осеребрит, И нам откроется поляна, Где наш аул во мраке спит; Заблещут, издали мелькая, Огни джематских пастухов, И различим мы, подъезжая, Глухое ржанье табунов; И кони вкруг тебя столпятся… Но стоит мне лишь приподняться, Они в испуге захрапят, И все шарахнутся назад: Они почуют издалека, Что мы с тобою дети рока!..» Долины ночь еще объемлет, Аул Джемат спокойно дремлет; Один старик лишь в нем не спит. Один, как памятник могильный, Недвижим, близ дороги пыльной, На сером камне он сидит. Его глаза на путь далекой Устремлены с тоской глубокой. «Кто этот всадник? Бережливо Съезжает он с горы крутой; Его товарищ долгогривый Поник усталой головой. В руке, под буркою дорожной, Он что-то держит осторожно И бережет, как свет очей». И думает старик согбенный: «Подарок, верно, драгоценный От милой дочери моей!» Уж всадник близок: под горою Коня он вдруг остановил; Потом дрожащею рукою Он бурку темную открыл; Открыл, – и дар его кровавый Скатился тихо на траву. Несчастный видит, – боже правый! Своей Леилы голову!.. И он, в безумном восхищенье, К своим устам ее прижал! Как будто ей передавал Свое последнее мученье. Всю жизнь свою в единый стон, В одно лобзанье вылил он. Довольно люди <и> печали В нем сердце бедное терзали! Как нить, истлевшая давно, Разорвалося вдруг оно, И неподвижные морщины Покрылись бледностью кончины. Душа так быстро отлетела, Что мысль, который до конца Он жил, черты его лица Совсем оставить не успела. Молчанье мрачное храня, Хаджи ему не подивился: Взглянул на шашку, на коня, – И быстро в горы удалился. Промчался год. В глухой теснине Два трупа смрадные, в пыли, Блуждая путники нашли, И схоронили на вершине. Облиты кровью были оба, И ярко начертала злоба Проклятие на их челе. Обнявшись крепко, на земле Они лежали костенея, Два друга с виду – два злодея! Быть может, то одна мечта, Но бедным странникам казалось, Что их лицо порой менялось, Что всё грозили их уста. Одежда их была богата, Башлык их шапки покрывал: В одном узнали Бей-Булата, Никто другого не узнал.

Боярин Орша

Глава I

Then burst her heart in one long shriek,

And to the earth she fell like stone

Or statue from its base o’erthrown.

Byron. [66]

Во время оно жил да был В Москве боярин Михаил, Прозваньем Орша. – Важный сан Дал Орше Грозный Иоанн; Он дал ему с руки своей Кольцо, наследие царей; Он дал ему в веселый миг Соболью шубу с плеч своих; В день воскресения Христа Поцеловал его в уста И обещался в тот же день Дать тридцать царских деревень С тем, чтобы Орша до конца Не отлучался от дворца. Но Орша нравом был угрюм: Он не любил придворный шум, При виде трепетных льстецов Щипал концы седых усов, И раз, опричным огорчен, Так Иоанну молвил он: «Надежа-царь! Пусти меня На родину – я день от дня Всё старе – даже не могу Обиду выместить врагу: Есть много слуг в дворце твоем. Пусти меня! – мой старый дом На берегу Днепра крутом Близ рубежа Литвы чужой Оброс могильною травой; Пробудь я здесь еще хоть год, Он догниет – и упадет; Дай поклониться мне Днепру… Там я родился – там умру!» И он узрел свой старый дом. Покои темные кругом Уставил златом и сребром; Икону в ризе дорогой В алмазах, в жемчуге, с резьбой Повесил в каждом он углу, И запестрелись на полу Узоры шелковых ковров. Но лучше царских всех даров Был божий дар – младая дочь; Об ней он думал день и ночь. В его глазах она росла Свежа, невинна, весела, Цветок грядущего святой, Былого памятник живой! Так средь развалин иногда Растет береза: молода, [67] Мила над плитами гробов Игрою шепчущих листов, И та холодная стена Ее красой оживлена!.. ……………… Туманно в поле и темно, Одно лишь светится окно В боярском доме – как звезда Сквозь тучи смотрит иногда. Тяжелый звякнул уж затвор, Угрюм и пуст широкий двор. Вот, испытав замки дверей, С гремучей связкою ключей К калитке сторож подошел И взоры на небо возвел: «А завтра быть грозе большой! – Сказал крестясь старик седой, – Смотри-ка, молния вдали Так и доходит до земли, И белый месяц, как монах, Завернут в черных облаках; И воет ветер, будто зверь. Дай кучу злата мне теперь, С конюшни лучшего коня Сейчас седлайте для меня, Нет, не отъеду от крыльца Ни для родимого отца!» Так рассуждая сам с собой, Крехтя, старик пошел домой. Лишь вдалеке едва гремят Его ключи – вокруг палат Все снова тихо и темно, Одно лишь светится окно. Всё в доме спит – не спит один Его угрюмый властелин В покое пышном и большом На ложе бархатном своем. Полусгоревшая свеча Пред ним, сверкая и треща, Порой на каждый льет предмет Какой-то странный полусвет. Висят над ложем образа; Их ризы блещут, их глаза Вдруг оживляются, глядят – Но с чем сравнить подобный взгляд? Он непонятней и страшней Всех мертвых и живых очей! Томит боярина тоска; Уж поздно. Под окном река Шумит – и с бурей заодно Гремучий дождь стучит в окно. Чернеет тень во всех углах – И – странно – Оршу обнял страх! Бывал он в битвах, хоть и стар, Против поляков и татар, Слыхал он грозный царский глас, Встречал и взор, в недобрый час: Ни разу дух его крутой Не ослабел перед бедой; Но тут, – он свистнул, и взошел Любимый раб его, Сокол. И молвил Орша: «Скучно мне, Всё думы черные одне. Садись поближе на скамью, И речью грусть рассей мою… Пожалуй, сказку ты начни Про прежние златые дни, И я, припомнив старину, Под говор слов твоих засну». И на скамью присел Сокол И речь такую он завел: «Жил-был за тридевять земель В тридцатом княжестве отсель Великий и премудрый царь. Ни в наше времечко, ни встарь Никто не видывал пышней Его палат, – и много дней В веселье жизнь его текла, Покуда дочь не подросла. «Тот царь был слаб и хил и стар, А дочь непрочный ведь товар! Ее, как лучший свой алмаз, Он скрыл от молодецких глаз; И на его царевну дочь Смотрел лишь день да темна ночь, И целовать красотку мог Лишь перелетный ветерок. «И царь тот раза три на дню Ходил смотреть на дочь свою; Но вздумал вдруг он в темну ночь Взглянуть, как спит младая дочь. Свой ключ серебряный он взял, Сапожки шелковые снял, И вот приходит в башню ту, Где скрыл царевну-красоту!.. «Вошел – в светлице тишина; Дочь сладко спит, но не одна; Припав на грудь ее главой, С ней царский конюх молодой. И прогневился царь тогда, И повелел он без суда Их вместе в бочку засмолить И в сине море укатить…» И быстро на устах раба, Как будто тайная борьба В то время совершалась в нем, Улыбка вспыхнула – потом Он очи на небо возвел, Вздохнул и смолк. «Ступай, Сокол! – Махнув дрожащею рукой, Сказал боярин, – в час иной Расскажешь сказку до конца Про оскорбленного отца!» И по морщинам старика, Как тени облака, слегка Промчались тени черных дум, Встревоженный и быстрый ум Вблизи предвидел много бед. Он жил: он знал людей и свет, Он злом не мог быть удивлен; Добру ж давно не верил он, Не верил, только потому, Что верил некогда всему! И вспыхнул в нем остаток сил, Он с ложа мягкого вскочил, Соболью шубу на плеча Накинул он – в руке свеча, И вот дрожа идет скорей К светлице дочери своей. Ступени лестницы крутой Под тяжкою его стопой Скрыпят – и свечка раза два Из рук не выпала едва. Он видит: няня в уголке Сидит на старом сундуке И спит глубоко, и порой Во сне качает головой; На ней, предчувствием объят, На миг он удержал свой взгляд И мимо – но, послыша стук, Старуха пробудилась вдруг, Перекрестилась, и потом Опять заснула крепким сном, И, занята своей мечтой, Вновь закачала головой. Стоит боярин у дверей Светлицы дочери своей, И чутким ухом он приник К замку – и думает старик: «Нет! Непорочна дочь моя, А ты, Сокол, ты раб, змея, За дерзкий, хитрый свой намек Получишь гибельный урок!» Но вдруг… о горе, о позор! Он слышит тихий разговор!..

66

Тогда сердце ее разорвалось в одном протяжном крике, И на землю она упала, как камень Или статуя, сброшенная с своего пьедестала. Байрон.

(Англ.).

67

Образ березы, растущей «средь развалин», см. в стихотворении «1831-го июня 11 дня» (наст. изд., т. 1, с. 167) и в посвящении к драме «Испанцы» (наст. изд., т. 3).