Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
У себя на зимнике коннозаводчик – полновластный князек, вольный в животе и смерти тех, кто бережет его овец, кто ходит за его лошадьми и скотом. До города, до станции «три года скачи, не доскачешь», да и кому охота ввязываться и подымать историю. Своя рубашка ближе к телу.
Но вот убийство или бесчеловечное избиение всплывают. Власти извещены, начинается следствие.
Так что же такое? Эка невидаль… Из-за этого хамья да еще беспокоиться? Телеграмму дать Плевако.
Сколько за выезд? Три тысячи… Не едет? Пять. Мало? Ну, восемь, десять, наконец, эка невидаль – нашему брату это просто тьфу!
Вся округа взволнована.
– Слыхал? Тянут ведь соседа-то за хама за этого, за самого.
– Пожалуй, плохо придется – убийство.
– Пустяки, ничего не будет! Плеваку выписал.
– Ну-у?! Неужто выписал?
– Выписал.
– Ну, значит, ничего не будет. – Конечно, ничего.
Здесь царит непоколебимая уверенность, что законы пишутся для того, чтобы обходить их.
Плевако своей известностью, своей славой, своим обаянием, своим авторитетом только поддерживает эту уверенность. Деньги есть, значит – чист. Подумайте только, какую жизнь, какие нравы, какие отношения создает эта уверенность.
Но позвольте, скажут, а обвинительные приговоры?
Ничего не значит. Это грубый, жестокий и в высокой степени наивный народ. По поводу дела Королькова будут такие разговоры:
– Слыхал, Королькова на восемь месяцев упекли?
– А кто защищал?
– Да Плевако.
– Плевако? Ну, это хорошо. Кабы не Плевако, быть бы на каторге.
– Непременно бы на каторге.
По поводу дела Меснянкина говорили:
– Старика-то на два месяца в тюрьму.
– А кто защищал?
– Да то-то и есть: в первый раз Плеваку выписал, ну, он его вызволил, дело затянули, а в другой-то раз поскупился, ну, и попал в тюрьму.
Нужды нет, что все отлично знают, что Корольков убил беззащитного человека, а Меснянкин обмошенничал еще более беззащитного человека. Дело вовсе не в факте, не в нравственной стороне его, а в том, как увернуться от опасности.
Такие дела имеют огромное общественное значение.
Школьный воз*
Стала избитой, ходячей истина о необходимости, неизбежности введения общего обучения; говорят об этом и печать и общество, но не всегда ясно себе представляют, как мы далеки от осуществления всеобщего обучения.
Вот, например, в нижегородском губернском собрании выяснилось, что необходимо для осуществления его в одной только губернии открыть тысяча тридцать семь школ с единовременным расходом в полтора миллиона и ежегодно в четыреста семнадцать тысяч рублей.
Эти цифры ясно говорят, что земству своими средствами не справиться с этим делом, что необходим приток средств извне. Не удивительно, что земство мечется, выискивая эти средства, что оно пытается добыть их, ходатайствуя об обложении водки копейкой на градус и ведро с тем, чтобы этот сбор пошел исключительно на народное образование. Если бы это ходатайство увенчалось успехом, вопрос о всеобщем обучении почти был бы решен.
В данное же время земство почти совершенно лишено помощи извне.
Но не только недостаток средств вяжет земство по рукам и ногам, ему приходится бороться и с другими затруднениями. Учителя бегут из школ от голода, от тяжких условий жизни и труда. В Тихвинском уезде ежегодно пустуют первое полугодие школы за отсутствием учительского персонала. В нынешнем году, например, таких пустующих школ целых тринадцать. Земская управа бьется, подыскивая учителей и учительниц, но их нет.
Надбавочка*
Почтенные гласные московской думы расщедрились: товарищу городского головы отвалили вместо семи – девять тысяч в год.
Откуда такая щедрость и по какому случаю? А это уж исключительно всероссийская сердечность москвичей. Добрый народ, отзывчивый народ. Ну, и любят они Ивана Алексеевича. Само собой, эти девять тысяч Ивану Алексеевичу. Хороший человек.
Московское городское хозяйство трещит? Но ведь у Ивана Алексеевича тоже есть хозяйство, и этого не надо забывать. Насущные городские нужды не удовлетворяются? Но ведь и у Ивана Алексеевича есть насущные, насущнейшие нужды. Отрывать в теперешнее безвыходное время лишний рубль от городских ресурсов, говорите, это все равно, что клещами рвать мясо у Москвы? Но, позвольте, когда же наконец наступит время, когда можно будет сказать: ну, теперь все городские нужды удовлетворены, а ведь Иван Алексеевич – живой человек, он сейчас живет, вот в данную минуту, и потребности его нужно удовлетворить сейчас же, вот теперь. Ведь потребности-то не резиновые, удовлетворение чх не оттянешь на десятки лет (я говорю, конечно, не о городских потребностях).
Помимо всего, мотивом к отказу в прибавке Ивану Алексеевичу тяжелое финансовое положение города уже потому не может служить, что город сам виноват в том, что касса пуста. Как совершенно верно, изволил выразиться почтеннейший, уважаемый гласный А. П. Максимов, город безумно расточителен в… благотворении. Ну, поблаготвори раз, поблаготвори два, но не до бесчувствия же! Ведь это в конце концов надорваться можно.
Один работный дом чего стоит! Припомните только; описание этого знаменитого отныне дома в «Русском богатстве». Да и один ли работный дом?
Гласный Максимов вкупе с гласным Калашниковым предсказывает окончательную гибель города от перепроизводства благотворения.
Если бы управа, вместо того чтобы переливать из пустого в порожнее, придумывать какие-то дешевые квартиры, взяла да предложила думе сделать надбавочку… Ивану Алексеевичу еще на две тысячи, то есть до одиннадцати, тогда бы разговор другой был.
Гласный Максимов не сказал это, но должен был сказать, – во всяком случае, подумал.