Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
Он, видимо, волновался. Скуластый скучно глядел в небо на белесую, все ту же, сколько ни видел, дорогу.
– Ну… ну, я… да… прямо сказать, ошпарила меня. Потому, стало быть, обои мы… одинаковы… спрашивать не с кого… Ежели по правде, по совести, одинаково обпакостились….
Он долго молчал, и долго скуластый глядел в звездное небо, на белесую дорогу, которая уходила неведомо куда и по которой иной раз чертили тонкий дымчатый след скатывающиеся искры.
– Да… хорошо… Потом стали жить… Да… Ни слова ей не сказал, пальцем не тронул, а парнишка, стало быть… этот то ись… с нами же, кормим… Любит она его, и все как будто стыдно ей его за стол сажать… Вот так прошло с полгода… И стала, братец мой, меня тоска брать. Стоит у меня в голове, что, стало быть, она тут без меня вольничала, не выбьешь из головы. Зачнешь себя урезонивать, что, дескать, я так же самое, и с меня не спрашивают, да как вспомню, так у меня все перевернется. Хочь бы вдарил я ее раз, хочь бы за волосья оттаскал, а то здрастьте, так и надо, пожалте, без мужа, сколько угодно… Стала меня тоска сосать, не могу я ей в глаза глянуть. Но и красивая, люблю, а вот как вспомню, как червь заворачивается в нутре. В избу идти неохота. Иной раз думаю – убью, мочи моей нету… изобью до смерти. А она, братец ты мой ходит по дому, по хозяйству, упрекнуть не в чем, работает, сколько силы есть, и все думает, как бы мне что лучше, и насчет прочего иного никто худого слова не скажет. Бить-то зараз не за что… Да… то-то…
Он опять замолчал и без всякой надобности подкинул на еле тлеющие угли хворосту. По-прежнему колебалось дремотное шептанье воды, и из темной реки глядело бесчисленными звездами ночное небо.
Харкающие, надрывающие звуки покрыли журчащий ропот и тишину. Производя странное впечатление непривычным видом, на том месте, где недвижно темнел по песку силуэт, смутно виднелась фигура сидящего человека. Он кашлял захлебывающимся, прерывающимся кашлем.
– У-пу-стил… кххх… кххх… у-пу-стил… кххх… время, – проговорил он, захлебываясь, с мучительным усилием выдувая из себя каждый слог. – Ба-ба-бу… кхх… кххх… на-до… кххх… вовремя… бить…
Он перевел дух.
– Дядя Михей, – проговорил скуластый, – каша застыла, ешь, а то подвесить можно, жару много.
– Все бьют, и ты-ы… кххх… кххх… бей, – все так же сидя, продолжал дядя Михей из темноты, – вовремя бей, зла не будешь держать. Охо-хо-хо… грехи наши… помирать-то все одно придется… Каши-то не хоцца, отставь котелок-от, охо-хо-хо…
– Дядя Михей, казаки подъезжали, высматривали. Гляди, кабы греха не было.
– Ну, что ж, подъезжали, стало, надыть людям… Что ж, ничего… от смерти не уйдешь… земли много, всем хватит. Охо… хо-хо… прости, господи…
Дядя Михей покопался и опять улегся на песке. Опять в ночном сумраке темнела неподвижно простертая фигура, немолчно и дремотно журчали струи, и чуть-чуть колебалось звездное небо в темной реке. Скуластый глядел на дымчатую дорогу. Стояла сама себя слушавшая тишина, только слабо потрескивали несколько сырых хворостинок, которые никак не могли загореться, и едва уловимый дымок, не колеблемый, как тень, скользил вверх.
И этот покой и тишина, погруженные в ночную темноту, казалось, были полны тоски, воспоминаний о прошлом.
– Ушел… не вытерпел… мочи не стало, – глухо проговорил Семен. – Вот теперь хожу… Ни семьи, ни дому, ни угла…
Он замолчал.
Молчал скуластый, потом повернулся на бок, зевнул, широко раскрыв рот, и по реке кто-то ухнул ему в ответ.
– Теперича завалиться бы спать… Ишь звезда покатилась…
Долго стояла тишина. Над водой, удаляясь, слышались тонкие тиликающие звуки, – должно быть, летели кулички.
– Я то же самое, – неожиданно заговорил скуластый, – ни хозяйства, ни семьи. Спервоначалу отец жив был, еще хозяйничали, а потом помер, мать по кусочкам с детьми пошла. Потом у сапожника был, потом у постовала, полсти валял, а теперь тут вот постоянно либо на баржах, либо на пароходе. Где же тут семьей обзаводиться? Да оно и лучше, легше, ей-богу, сам себе голова… А насчет, ежели сказать… баб, так их сколько хошь, ей-богу…
И скуластый вдруг оживился, сел и захохотал гогочущим смехом. И над рекой в темноте тоже кто-то игриво захохотал.
– Едят вас мухи… бабы… одно слово – народ… Этта с полстьми ходили. Ну, днем полсти бьешь, да… А ночью… ах, чтоб вас холера поела…
Он опять захохотал.
– Ей-богу… то есть вот и здорово… Из деревни в деревню… Ну, тоже есть не приступиться, строгие… Ах ты! все б отдал…
И он выругался скверно и цинично.
– Раз приходим… как глянул… Мать пресвятая… Ну, не видал – белая, гладкая, глянет, аж в животе холодно. Ну, хорошо. Так-сяк, – она, братец, не глядит. Так мимо меня, как бревно будто я. А, слыхал? Ей-богу… Сну решился, как перед истинным… Денег… Куда! В рожу заехала… чтоб тебя раздуло…
Скуластый жестикулировал в темноте, размахивал руками, перегибался, тряс головой.
– Товарищи зовут, отработались, нейду, мочи моей нет. Слезьми плакал перед ней. Вот как перед истинным!.. И не то что там… отзвонил, и с колокольни долой, взаправду, то есть, сердце выжгла, солнцу не рад, все бы бросил, аж сдался весь, еда на ум не идет… Ах ты, господи боже мой! Ну, что, братец ты мой, сжалилась… И то сказать, бабочка молодая, солдатка, муж три года как ушел. Я было сбесился.
У скуластого дух перехватило.
– Да, ну… прихожу на другой раз, а она вышла, глаза красные, дюже плакала, видно: «Что ты со мной исделал! – а сама заливается: – Судьбу мою изничтожил, ведь я мужняя жена…» Я, было, полез, она поленом… В ногах валялся… Прогнала… Кабы девка была али овдовела, вот перед истинным, женился бы… Тут пить стал, скандалил… Братаны мужние, стало быть, здорово били!.. Ух, здорово били. В больницу отволокли, два месяца валялся, думал, не выхожусь, ну, отлежался. Дай бог здоровья дохтору, добрый человек, Иван Иваныч… Чудной такой. Бывало, придет…
– Это земский в Власьевке?
– Во, во!
– А ты, стало быть, в Ламтеве был?
– Ага, в Ламтеве, деревня Ламтево.
– У солдатки, у Мотьки?
– Во, во, она самая…
Он осекся… оба разом поднялись.
Скуластый стоял, тяжелый, плотный, приземистый, давя землю неуклюжим сильным телом, отнеся назад огромные кулаки, как взъерошившийся здоровый молодой волк.
Подымаясь сухощавой фигурой, стоял, подавшись вперед, как хищная птица, высокий.
Так они стояли друг против друга. Слышно было – у обоих бились сердца. И не было ни ночи, ни темной реки с дрожащими звездами, ни дремотного шепота, ни обрыва, ни смутной, сумрачной степи. Они видели только друг друга, различая в темноте горящими глазами малейшие особенности лица, движений.
Костер, совсем почти потухший, с удивлением прислушивался к этому новому и странному. Наконец не выдержал, подсохший хворост вспыхнул, и багровый свет на секунду заглянул им в лица.
И лица их были страшны.
У скуластого дергались губы уродливо судорожной улыбкой, прыгала нижняя челюсть, но громадные кулаки, несколько отнесенные назад, говорили, что он будет защищаться с отчаянием пойманного зверя. Маленькие светящиеся глаза высокого впились в него со злорадством. Губы тоже кривила усмешка, и видно было, что под холстом рубахи этого худого, с вдавленной грудью, и теперь страшного человека – железные мышцы. Скуластому уже чудилось, как захрустит его горло под скрюченными пальцами этого дьявола.