Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
– А?.. Ты чего, милый человек?.. – удивленно и добродушно ухмыляясь, спросил Антип.
– Ступай… ступай назад… ступа-ай! – И матрос продолжал толкать его до самого парохода.
Та привычка, которая пятнадцать лет гоняла Анти-па между каменными немыми громадами, погнала его без сопротивления на пароход. Антип шел, ухмыляясь и бормоча:
– Оказия… Што тако?.. А?
Отвалили. Пристань поплыла прочь.
Первые лучи глянувшего из-за синей тучи солнца холодно блеснули по воде. И, в странной связи с ними, по палубе пронесся крик ужаса многих человеческих голосов:
– А-а!.. гляди, гляди!
Фигура с насмешливо оттопыренным назади полушубком мелькнула за борт. Все кинулись к борту, перегнулись, жадными глазами ловя расходящийся по воде и убегающий от парохода круг. Погрузившись краем, плыла шапка, так же убегая назад от парохода.
– Гляди, гляди!.. Вон он… бьется, сердешный, к берегу…
Колеса оглушительно заработали назад. Матросы рвались как бешеные, спуская шлюпку.
– Мешок тянет…
– Да где?..
– Вон он… волоса моет…
– Кончено!.. Шабаш!..
– Опять выплыл… вон он…
– О господи!..
Сдавленный пар, дрожа, оглушительно шипел. Истерический бабий крик визгливо метался по пароходу. Плакали дети.
На прыгавшей под ногами лодке матросы, задыхаясь и рискуя каждую минуту опрокинуться за борт, ловили что-то баграми в весело колеблющейся воде.
Уже высоко поднялось солнце, когда пароход пошел дальше. На палубе стояло возбуждение и беспокойный говор. Матросам нельзя было показываться.
– Ишь отъелся, идол пузатый!..
– Морда скоро треснет… Людей топите, на этом и жиреете!..
– Сволочи!
– За что человека утопили!.. За девять гривен? Чтоб вам ни дна ни покрышки!..
– И-и, проклятые!.. Как вы на свет-то божий смотреть будете… анахвемы!..
Работали колеса. Дышала труба. Светило холодное солнце. Убегала назад сердитая река, и все бежал вперед синий горизонт, дальние деревни, мельницы, зубчатая лента синеющего, леса.
Обед*
Длинный стол, сиявший ослепительно белой скатертью, посудой, накладным серебром, загибался «покоем». Официанты бегали, торопливо заканчивая сооружение, а сотрудники кучками толпились возле столов с закусками, и легкий гул, как над шмелиным гнездом, стоял в зале.
И хотя все привыкли к этим ежегодным обедам объединения, сотрудники «Облачного дня» неловко толпились. Было не то скучно, не то надо было скорее садиться за стол. И только когда все уселись, и стали разносить кушанья, зазвенели рюмки, захлопали пробки, напряженность и принуждение исчезли, все заговорили, стояли смех, шутки, говор.
Все были хорошо, чисто одеты, торчали крахмальные воротнички, белели из-под рукавов манжеты, и все было как полагается.
Все было как полагается.
На почетном месте сидел директор правления, самый крупный акционер газеты, с собачьей золотой цепью на животе, с устало-презрительным выражением в умных глазах начавшего с лаптей и кончившего миллионным состоянием мужика.
Горой возвышался огромным животом официальный редактор. Этим своим мясистым животом, маленькими глазками он говорил: «Только в покое… только оставьте в покое… что хотите – говорите, делайте, пишите, а меня в покое… я знаю свои три тысячи, и больше ничего…»
Фактический редактор, с неизменным выражением преданности директору, редактору, всем распоряжался, угощал, шутил… «Все вы, конечно, понимаете, что дело держится только мной и вся тяжесть ответственности на мне…» Так и понимали, и все обращались, льстили и ругали только его.
Сидели вперемешку, где кому как пришлось, но казалось, сидят в несколько ярусов, и в последнем ярусе репортеры, корректора, конторщики. И хотя одеты они были так же безукоризненно, как и все, презрение стояло над ними.
– Господа, только при дружной работе, только при единстве… – Он слегка покачивался, и шевелившееся в бокале вино поблескивало. – Вот почему мы ежегодно собираемся… Разумеется, центр тяжести всякой газеты – в умственных силах, которые ее создают. Господа, что бы сталось с деревом, если бы корни и ствол из-под него были вырваны! Господа, основа всякого предприятия, будь то фабрика или чисто умственная работа, – материальное обеспечение. Ученый не мог бы открывать миры, философ не мог бы создавать системы, газета не могла бы бросать в массы светлые и яркие мысли, если бы кто-то другой не позаботился дать им материальные средства. В нашем предприятии огромную и трудную работу поддержания материальной стороны дела взял на себя многоуважаемый Степан Поликарпыч, – оратор, слегка наклонившись, сделал знак в сторону директора и, подняв бокал, громко возгласил:- Предлагаю вам здоровье Степана Поликарпыча.
Все шумно поднялись и потянулись чокаться с директором, и он с любезным и снисходительным пренебрежением протягивал свой бокал.
– Господа… господа… – говорил сияя высочайший крахмальный воротничок и золотое пенсне, – господа… вы знаете тяжелое положение печати, вы знаете, как постоянно надо балансировать, с одной стороны, между необходимостью освещать… ну да, освещать должным образом общественные явления, с другой – между постоянной опасностью… мм… опасностью погубить газету. Все мы страдаем от такого положения вещей, но первые удары всегда принимает на себя каш уважаемый редактор Христофор Ильич. Предлагаю, господа, здоровье Христофора Ильича!..
Снова шум, движение, отодвигаются: стулья, тянутся рюмки. Христофор Ильич кивает головой, кладет руку на возвышающийся из-за стола живот, а другой слегка помахивает, дескать – хорошо… хорошо… только, пожалуйста, оставьте меня в покое…
Снова тосты, речи, все идет по порядку, правильно, как по рельсам.
Вместо глаз у всех стали узенькие щелочки; начал плавать приятный, качающийся шум, весь заполненный сияющим электричеством, говором, речами, звоном.
Улыбались глупо и неизвестно чему, и каждому хотелось сказать речь.