Том 2. Рассказы 60-х годов
Шрифт:
«Это она про меня, наверно».
– Знаешь, – сказала вдруг Нина, останавливаясь. – Пойдем на реку. Там хорошо.
– А они?
– А что они?
– Ничего? Оставим-то их…
– Ничего. – Нина посмотрела на своего кавалера, и тому показалось, что она усмехнулась.
«Ну, давай, Костя, – серьезно подумал он, – не будь же уж совсем-то чумичкой: девка сама подсказывает. Совсем, что ли, баран?»
– У меня там скамеечка есть… Сидишь, думаешь… Хорошо. Иной раз дотемна досидишь.
– Одна? – Костя только что не взбрыкнул – так ему
– Одна.
– О чем мысли?
– Не знаю.
– Вот это да! Как же так? Сидеть, думать, а о чем – не знаю.
– Не знаю. Сижу – вроде думаю, а спроси – не знаю, о чем. Может, вспоминаю… Я маленькая бойкая была, в школе озоровала…
– А теперь?
– Теперь другая.
– Замуж пора, – брякнул Костя.
– Была, – просто сказала Нина.
– Была? Где, здесь?
– Здесь. Полтора года была замужняя женщина…
– Ну?
– Теперь нет. Опять на танцы хожу.
– А почему?
– Разошлись.
– Как так?
– Что?
– Почему разошлись-то?
– Не надо об этом, – попросила Нина. – Не бывает, что ли?
Не скажешь, чтобы в голосе ее слышалась грусть или скорбь, но была в ее голосе, глубоко спокойном, – усталость. Как будто накричался человек на том берегу реки, долго звал, потом сказал себе тихо, без боли: «Не слышат».
Некоторое время шли молча.
Шли по набережной. Нина смотрела на воду, Костя сбоку разглядывал ее. И досмотрелся до того, что забыл неловкость и крепко прижал ее руку к своему боку. Нина повернулась к нему…
– Почему разошлись-то? – вылетело у Кости. Он не хотел больше об этом. Он чуть не взвыл от отчаяния. Вовсе ему неинтересно было знать, из-за чего разошлись Нина с мужем. И ведь хотел-то он сказать что-нибудь доброе, ласковое, а… Тьфу!
Нина усмехнулась… И ничего не сказала.
Между тем подошли к той самой скамеечке, где любила сидеть Нина.
За домами на той стороне садилось солнце. Небо было темное, мутное, река черная… А там, где садилось солнце, обозначился слабый румянец зари. По обоим берегам зажглись на столбах огни, и по воде, поперек реки, заструились тоненькие светлые вилюшки… Наносило холодом от воды… Костя снял пиджак и накинул на плечи Нины. Когда накидывал, то хотел тут же и приобнять ее. Нина спокойно отстранилась и спокойно сказала:
– Не надо.
С удовольствием устроилась удобней в пиджаке и продолжала смотреть на воду.
Костя закурил.
Долго молчали.
– Домой-то не лучше уехать? – сказал Костя.
– Все равно, – не сразу откликнулась Нина. Помолчала и еще сказала: – Устала я как-то.
– Домой надо, – опять сказал Костя.
– Дома хорошо, – согласилась Нина.
– Тебе сколько лет?
– Двадцать три.
Костя не знал, о чем еще говорить. Замолчал. Но теперь почему-то не мучился, что молчит.
«Обязательно тискаться, что ли?» – подумал сердито.
Чахоточный румянец за рекой погас. В той стороне на небе светлела только одна бледная пролысинка. Вода сделалась совсем черной, маслянисто-черной, неслышно текла на середине, а здесь, у берега, сонно покачивалась и лизала жирный гранит.
– Пошли потихоньку к дому, – сказала Нина. И поднялась. – Не холодно без пиджака-то?
– Нет.
– Ну, пойду в нем. Зябко.
– Не простыла?
– Нет, так чего-то.
Тихонько шли до общежития.
Костя и сам сейчас – не то думал, не то вспоминал что-то такое. Вообще грустно было.
– Пришли, – сказала Нина.
– Сашку я уж теперь не дождусь…
– Они долго будут.
– Скажи, что я ушел в гостиницу. А завтра – домой.
– Счастливо.
Костя пожал крепкую ладонь девушки… Задержал ее в своей руке. Нина улыбнулась, отняла руку, еще сказала:
– Счастливо. – И пошла. И ушла в подъезд, не оглянулась.
Костя пошел наугад переулками – потом где-нибудь на большой улице можно спросить, как пройти к гостинице. Думал о Нине… Шевельнулось в груди нечто вроде жалости к ней – или он попробовал пожалеть? – очень захотелось, чтоб у ней в жизни случилась бы какая-нибудь радость.
«Все мы какие-то…» – подумал он и о себе. И не додумал. Стал слушать: где-то во дворе или в переулке молодые девичьи голоса тянули:
…Мою печа-аль, мою печа-аль, А я такой, что за тобо-ою Могу пойти в любую даль. А я тако-ой…– Пойдешь, пойдешь, – сказал Костя вслух. И встряхнулся, точно хотел смахнуть с себя стыд и бестолочь сегодняшнего вечера – вспомнил свои рассказы про медведя, про гроб… – Тьфу!
Крыша над головой*
Вечером, в субботу, в клубе села Нового собрались обсуждать только что полученную пьесу. Собралось человек двенадцать – участники художественной самодеятельности.
Речь держит Ваня Татусь, невысокий крепыш, честолюбивый, обидчивый и вредный. Он в этом году окончил областную культпросветшколу и неумеренно форсит. Он – руководитель художественной самодеятельности.
– Я собрал вас, чтобы сообщить важную новость…
– К нам едет ревизор? – Это Володька Маров. Володька дружит с медсестрой Верой, которая нравится Ване Татусю, но Ваня это скрывает, надеется, что Вера сама заметит гордого Ваню и покинет дубинистого Володьку. Если же она останется с шофером Володькой, то пусть пеняет на себя. Основания для того, чтоб она потом страдала и раскаивалась, – будут. А Володька знает – почувствовал, что ли, – тайные помыслы Вани и ест его поедом. Для того и в самодеятельность записался. Медсестра Вера сидит здесь же – она помешалась на самодеятельности, и тем еще злит Ваню, что с такой-то любовью к драматическому искусству не может, дурочка, сообразить, что любить надо – режиссера. Интересно, о чем они говорят с Володькой? О поршнях?