Том 2. Семнадцать левых сапог
Шрифт:
– Голяком домой нельзя, – сказал Генка.
– Слышь, Мить, – робко тронул пострадавшего за руку самый маленький из мальчишек и самый слабый в их компании Федя Сморчок, – слышь, ты посиди пока в воде, а мы к Адаму сходим, попросим. А он Швабру попросит, а?
– Точняк! – поддержал Федю Толян.
– Айда!
– Он у него возьмет!
– Он возьмет! – воодушевленно загалдели мальчишки.
Подбежав к Адамовой сторожке, мальчишки остановились в нерешительности.
– Иди
– Мне нельзя. Я его больше всех дразнил раньше.
– Да, ты там больше! – запальчиво ответил Генка. – Боишься?
– Я – боюсь?! – коричневатые маленькие глаза Толяна сузились. – Смотри, получишь, пузан!
– Сам получишь, – неуверенно огрызнулся Генка, на всякий случай отходя за спину Феди Сморчка.
Толян Бубу был готов драться в любую минуту, его боялись все, кроме Митьки.
– Пусть Федька, Федька пусть идет!
– Федька, иди!
Застенчивый и боязливый Федька Сморчок потупился. Идти к Адаму ему совсем не хотелось.
– Иди! Иди! – подталкивали его в спину. – Иди! Иди!
Больше всех усердствовал Генка Кость.
– Иди! – приказал ему и Толян Бубу.
Федя и сам не понял, как очутился он в комнате Адама и как закрылась за ним дверь.
Косые солнечные струи падали из окошка по всей комнате, наполняя ее разноцветным сверканием и едва уловимым звоном танцующих пылинок. Только в том месте, где стояла кровать Адама, еще оставалась легкая тень.
Сощурив от яркого света глаза, Федя смотрел на спящего Адама, на сверкающие разноцветные солнечные струи, на деревянную ногу у сундука и никак не мог сдвинуться с места.
– Ну давай, да! Чего стоишь! – приоткрыв дверь, угрожающе прошептал Толян.
– Дедушка! Дедушка Адам! – еле слышно сказал Федя и сделал первый шаг.
– Ну давай, да! – снова раздалось за его спиной.
Федя сделал еще один шаг, потом еще и нечаянно зацепил деревянную ногу Адама. Нога громко стукнулась об пол, и Адам проснулся.
– Чего тебе? – ласково спросил Адам оторопевшего Федю. Он очень любил этого слабосильного беловолосого мальчишку с такими ясными, такими чистыми и такими правдивыми глазами, что всякий человек, взглянув в них, сразу вспоминал о том, что он тоже когда-то был маленьким.
– Дедушка! Там Митька, – пробормотал Федя.
– Чего с Митькой?
– Швабра трусы отнял.
– Как это так? Снял с него, что ли? – удивился Адам, присаживаясь на кровати.
– Не, не снял. Мы купались в бассейне, а он подкрался и отнял.
– А как же Митька твой теперь без трусов жить будет? – улыбнулся Адам.
– Не знаю, – пожал тонкими плечами Федя. – Мы все пришли…
– Понятно, – сказал Адам. – Подай-ка мне ногу!
– А чего же вы в бассейн лазаете, там же запрещено вам? – спросил Адам, пристегивая деревянную ногу.
– Не знаю, – потупился Федя.
– Не знаешь. А кто же знает?
– Не
– Ладно, пошли!
Взяв вишневую палку, Адам вышел из сторожки.
Мальчишки, поджидавшие его у двери, почтительно расступились.
Сильно опираясь на палку, покачиваясь вперед, Адам быстро шагал по боковой аллее, ведущей к больничной бухгалтерии. Окружив Адама тесным полукольцом, спешили за ним мальчишки. По правую руку от Адама воинственно семенил Толян, по левую – Генка, а Федю оттеснили в самый хвост.
Швабер имел отдельный кабинет. Хотя и очень маленький – три шага в ширину и пять шагов в длину, – но свой отдельный кабинет. Этот закуток с высоким венецианским окном он выгородил голубой фанерной стенкой из большой общей комнаты бухгалтерии в прошлом году. Он гордился своим приобретением и всякий раз любил говорить: «Зайдете ко мне в кабинет! Я буду у себя в кабинете!»
Адам знал от кухонных работниц, что завхоз Швабер ест больничное и, мало того, всегда старается выхватить лучший кусок, всегда торопится и от этого у него изо рта падает, – так кухарки рассказывали. Адам брезговал Швабером. Швабер в свою очередь терпеть не мог Адама, но, зная, что с ним дружен профессор Никогосов Николай Артемович, не решался притеснять Адама и придираться к нему.
Когда Адам отворил легкую фанерную дверь кабинета Швабера, тот крутил маленький черный арифмометр.
– Доброго здоровья, Вениамин Иванович! – осевшим хриплым голосом сказал Адам.
Швабер молча крутил арифмометр.
– Доброго здоровья! – повторил Адам громче.
Едва взглянув на него из-под очков, Швабер буркнул что-то нечленораздельное и снова крутнул ручку арифмометра.
Митькины трусы лежали на подоконнике. Чтобы достать их, нужно было перегнуться через стол Швабера.
– Я насчет пацана, трусы вы у него… – начал Адам.
Швабер моментально оживился, бросил крутить арифмометр, двумя пальцами, как что-то гадкое, поднял Митькины трусы, лежавшие на подоконнике, и усмехнулся криво, обнажив длинные тусклые металлические зубы:
– Вы отец? Мать? Дедушка? Когда они все стекло на кухне разбили на кусочки, вы пришли заступаться! Когда за кочегаркой они огонь сожгли, снова заступались! Хватит с меня, я вам говорю! – Швабер повысил голос, и зубы его звучно щелкнули.
– Пустое всё говорите, – тихо сказал Адам, – нельзя так. Пацан со стыда сгорит. Или вы сами маленьким не были?
– Я был. Я был мальчиком. Настоящим, хорошим мальчиком от хороших родителей. Я не был такой шантрапой. – Распаляясь, Швабер бросил трусы на подоконник, и они упали довольно близко от Адама. Адам понимал, что его не переубедишь, и, когда Швабер сделал вид, что разговор окончен, и склонил свою жилистую лысину над арифмометром, Адам потянулся и взял трусы с подоконника.