Том 2. Стихотворения, 1930–1959 гг.

Пастернак Борис Леонидович

Жестоко продрогши и до подбородковЗакованные в железо и мрак,Прыжками, прыжками, коротким галопомЛетели потоки в глухих киверах.

Их кожаный строй был, как годы, бороздчат,Их шум был, как стук на монетном дворе,И вмиг запружалась рыдванами площадь,Деревья мотались, как дверцы карет.

Насколько терпелось канавам и скатам,Покамест чекан принимала руда,Удар

за ударом, трудясь до упаду,Дукаты из слякоти била вода.

Потом начиналась работа граверов,И черви, разделав сырье под орех,Вгрызались в созданье гербом договора,За радугой следом ползя по коре.

Но лето ломалось, и всею махинойНа август напарывались дерева,И в цинковой кипе фальшивых цехиновТонули крушенья шаги и слова.

Но вы безответны. В другой обстановкеНедолго б длился мой конфуз.Но я набивался и сам на неловкость,Я знал, что на нее нарвусь.

Я знал, что пожизненный мой собеседник,Меня привлекая страшнейшей из тяг,Молчит, крепясь из сил последних,И вечно числится в нетях.

Я знал, что прелесть путешествийИ каждый новый женский взглядЛепечут о его соседствеИ отрицать его велят.

Но как пронесть мне этот ворохПризнаний через ваш порог?Я трачу в глупых разговорахВсё, что дорогой приберёг.

Зачем же, земские ярыгиИ полицейские крючки,Вы обнесли стеной религийОтца и мастера тоски?

Зачем вы выдумали послух,Безбожие и ханжество,Когда он лишь меньшой из взрослыхИ сверстник сердца моего.1916, 1928

МЕЛЬНИЦЫ

Стучат колеса на селе.Струятся и хрустят колосья.Далёко, на другой землеРыдает пес, обезголосев.

Село в серебряном пленуГорит белками хат потухших,И брешет пес, и бьет в лунуЦепной, кудлатой колотушкой.

Мигают вишни, спят волы,Внизу спросонок пруд маячит,И кукурузные стволыЗа пазухой початки прячут.

А над кишеньем всех естеств,Согбенных бременем налива,Костлявой мельницы крестец,Как крепость, высится ворчливо.

Плакучий Харьковский уезд,Русалочьи начесы лени,И ветел, и плетней, и звезд,Как сизых свечек, шевеленье.

Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы.И кто узнает, и кто расскажет,Чем тут когда-то дело пахло?

И кто отважится и кто осмелитсяИз сонной одури хоть палец высвободить,Когда и ветряные мельницыОкоченели на лунной исповеди?

Им ветер был роздан, как звездам – свет.Он выпущен в воздух, а нового нет.А только, как судна, земле вопреки,Воздушною ссудой живут ветряки.

Ключицы сутуля, крыла разбросав,Парят на ходулях степей паруса.И сохнут на срубах, висят на горбахРубахи из луба, порты-короба.

Когда же беснуются куры и стружки,И дым коромыслом, и пыль столбом,И падают капли медяшками в кружки,И ночь подплывает во всем голубом,

И рвутся оборки настурций, и буря,Баллоном раздув полотно панталон,Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,Нашествием снега слепит небосклон, —

Тогда просыпаются мельничные тени.Их мысли ворочаются, как жернова.И они огромны, как мысли гениев,И несоразмерны, как их права.

Теперь перед ними всей жизни умолот.Все помыслы степи и все слова,Какие жара в горах придумала,Охапками падают в их постава.

Завидевши их, паровозы тотчас жеВрезаются в кашу, стремя к ветрякам,И хлопают паром по тьме клокочущей,И мечут из топок во мрак потроха.

А рядом, весь в пеклеванных выкликах,Захлебываясь кулешом подков,Подводит шлях, в пыли по щиколку,Под них свой сусличий подкоп.

Они ж, уставая от далей, пожалованныхВалам несчастной шестерни,Меловые обвалы пространств обмалываютИ судьбы, и сердца, и дни.

И они перемалывают царства проглоченные,И, вращая белками, пылят облака,И, быть может, нигде не найдется вотчины,Чтоб бездонным мозгам их была велика.

Но они и не жалуются на каторгу.Наливаясь в грядущем и тлея в былом,Неизвестные зарева, как элеваторы,Преисполняют их теплом.1915, 1928

НА ПАРОХОДЕ