Том 2. Стихотворения, 1930–1959 гг.

Пастернак Борис Леонидович

И глохнет свисток повторенный,А издали вторит другой,И поезд метет по перронамГлухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,И вот уж, за дымом вослед,Срываются поле и ветер, —О, быть бы и мне в их числе!1913, 1928

ВЕНЕЦИЯ

Я был разбужен спозаранкуЩелчком оконного стекла.Размокшей

каменной баранкойВ воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,Во сне я слышал крик, и онПодобьем смолкнувшего знакаЕще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем СкорпионаНад гладью стихших мандолинИ женщиною оскорбленной,Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкойТорчал по черенок во мгле.Большой канал с косой ухмылкойОглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,Шли волны, шлендая с тоски,И гондолы [5] рубили привязь,Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкойВ остатках сна рождалась явь.Венеция венецианкойБросалась с набережных вплавь.1913, 1928

5

В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение.

ЗИМА

Прижимаюсь щекою к воронкеЗавитой, как улитка, зимы.«По местам, кто не хочет – к сторонке!»Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

«Значит – в «море волнуется»? В повесть,Завивающуюся жгутом,Где вступают в черед, не готовясь?Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,Смехе, сутолоке, беготне?Значит – вправду волнуется мореИ стихает, не справясь о дне?»

Это раковины ли гуденье?Пересуды ли комнат-тихонь?Со своей ли поссорившись тенью,Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушинИ осматриваются – и в плач.Черным храпом карет перекушен,В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносыНа оконный ползут парапет.За стаканчиками купоросаНичего не бывало и нет.1913, 1928

ПИРЫ

Пью горечь тубероз, небес осенних горечьИ в них твоих измен горящую струю.Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.Надежному куску объявлена вражда.Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.И тихою зарей – верхи дерев горят —В сухарнице, как мышь, копается анапест,И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,А сдан последний грош – и на своих двоих.1913, 1928

* * *

Встав из грохочущего ромбаПередрассветных площадей,Напев мой опечатан пломбойНеизбываемых дождей.

Под ясным небом не ищитеМеня в толпе сухих коллег.Я смок до нитки от наитий,И север с детства мой ночлег.

Он весь во мгле и весь – подобьеСтихами отягченных губ,С порога смотрит исподлобья,Как ночь, на объясненья скуп.

Мне страшно этого субъекта,Но одному ему вдогад,Зачем, ненареченный некто, —Я где-то взят им напрокат.<1913, 1928>

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

Не поправить дня усильями светилен.Не поднять теням крещенских покрывал.На земле зима, и дым огней бессиленРаспрямить дома, полегшие вповал.

Булки фонарей и пышки крыш, и чернымПо белу в снегу – косяк особняка:Это – барский дом, и я в нем гувернером.Я один, я спать услал ученика.

Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.Тротуар в буграх, крыльцо заметено.Память, не ершись! Срастись со мной! УверуйИ уверь меня, что я с тобой – одно.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.Кто открыл ей сроки, кто навел на след?Тот удар – исток всего. До остального,Милостью ее, теперь мне дела нет.

Тротуар в буграх. Меж снеговых развилинВмерзшие бутылки голых, черных льдин.Булки фонарей, и на трубе, как филин,Потонувший в перьях нелюдимый дым.1913, 1928

ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ

ДВОР

Мелко исписанный инеем двор!Ты – точно приговор к ссылкеНа недоед, недосып, недобор,На недопой и на боль в затылке.