Том 2. Стихотворения 1961–1972

Слуцкий Борис Абрамович

ДОСРОЧНИК

Скоро высох, как дождь на асфальте. Быстро выдохся — как пожилой. Вы его не колите, не жальте. Ты его прости, пожалей. Применился, перековался, опочил на птичьих правах и притерся к тем, с кем сражался, притерпелся к ним и привык. И досрочная старость — не крови и не сердца. Старость души. Серебрить не успевшая брови, серебрила его падежи, сединой награждала ритмы и тупила его слова, прежде — резкие, словно бритва, ныне — вислые, как рукава. Словно чашку, его раскокали, разбазарили зазря. Язык его — как у колокола запечатанного монастыря.

ШУБА

Последнюю

в жизни шубу строит пенсионер: сукно должно проноситься лет восемь — десять, не более, но в том, что она последняя, вовсе нету боли: устал в нем каждый мускул, обиделся каждый нерв. Зазря, за так, задаром пенсию не дают. Решенные им задачи, его большие удачи заслуживают, конечно, клубники, розария, дачи, сверчков за русскою печью, горланящих про уют. Вот он ходит по горницам, в каждой тушит свет. Вот экономит энергию, ту, что еще осталась. Часто его бессонница лично встречает рассвет, словно чужую юность встречает личная старость. Вот он перечитывает роман «Война и мир». Сорок лет собирался, нынче выбралось время и вспомянуть про войны, и поглядеть на мир, донашивать это сладостное, томительное бремя. Носи свою шубу долго, радуйся, думай, живи, воспитывай клубнику, внучатам читай Крылова, выписывай все журналы и добирай из любви все то, что недополучено, и это доброе слово.

НЕ ВЫБРАЛ ВРЕМЕНИ

Почти столетний Розанов Иван Никанорыч сказал мне: — Будет поздно зайти через неделю. Я жду вас только завтра, не позже послезавтра. Ну что вам стоит, собственно, зашли бы, посидели. Ивану Никанорычу в тот вечер оставалось пять-шесть деньков, не более. Он это разумел. И тихим голосочком он зазывал настойчиво и долгую беседу мне обещал взамен. Что в целодневном хлопоте пропустите, прохлопаете, что вы просуетите в обычной суетне, — ни шепотом, ни ропотом восстановить не пробуйте. Через неделю: умер — вдруг позвонили мне Хвалил бы меня Розанов? Хулил бы меня Розанов? А может, он бы попросту чайком поил меня? И были мне рассказывал, и книги мне раскладывал, по полутемной комнате тихонько семеня?

НАЧИНАЕТСЯ…

Кончилось мое пока. Началось мое совсем. Крепкий запах табака в каждом уголке осел. Кончилось мое еще. Началось мое уже. Как мое уже — тощё на последнем рубеже. Все начала кончил я. Начинается конец. Он тяжелый, как свинец, но правдивый. Без вранья.

ПОВЕРКА

Человек поверяется холодом или жарой в сорок градусов выше и ниже нуля, и еще — облепляющей весь горизонт мошкарой, и еще — духотой, бездушной, словно петля. Закипает и превращается в пар, загорается и превращается в дым ваша стойкость. А тот, кто упал, — пропал, и поэтому лучше быть молодым. Двадцать градусов лишних он выдержит — не пропадет. До костей он промокнет, но всё — не до самых костей. А сгоревши дотла, он восстанет из пепла, пойдет и гостей позовет! Напоит и накормит гостей! Лучше быть молодым! Все, кто может, — спасайся, беги в край, где легкая юность чеканит шаги!

МЕТОД

Мир абстракций, тот, что рядом, рядом жил со мной, глядел

туманным взглядом, никогда не посещался мной, был невыездной страной. Что мне делать в этом странном мире? Обобщения легки, как дым, не оттянут мышцы, словно гири. Предоставим это молодым. Факты накоплялись и скоплялись, друг за дружку иногда цеплялись, тлели в кучах прелою листвой, палой, прелой, но еще живой. Я их не выстраивал в системы, этих не соединял я с теми. Я не разворашивал навал и концепций в нем не узнавал. Что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не физиолог. Не геолог я — промысловик. Обобщать я вовсе не привык. Просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю и с древнеславянским языком даже в кратком курсе незнаком. Фактовик, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик! Малое знаточество свое не сменяю на вранье.

«Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей…»

Про меня вспоминают и сразу же — про лошадей, рыжих, тонущих в океане. Ничего не осталось — ни строк, ни идей, только лошади, тонущие в океане. Я их выдумал летом, в большую жару: масть, судьбу и безвинное горе. Но они переплыли и выдумку и игру и приплыли в синее море. Мне поэтому кажется иногда: я плыву рядом с ними, волну рассекаю, я плыву с лошадьми, вместе с нами беда, лошадиная и людская. И покуда плывут — вместе с ними и я на плаву: для забвения нету причины, но мгновения лишнего не проживу, когда канут в пучину.

«Пограмотней меня и покультурней!..»

Пограмотней меня и покультурней! Ваш мозг — моей яснее головы! Но вы не становились на котурны, на цыпочки не поднимались вы! А я — пусть на ходулях — дотянулся, взглянуть сумел поверх житья-бытья. Был в преисподней и домой вернулся. Вы — слушайте! Рассказываю — я.

«Самые лучшие люди из тех, что я знал, не хотели…»

Самые лучшие люди из тех, что я знал, не хотели самые лучшие книги из тех, что я знал, раскрывать, не разбирались в гуаши, а что до пастели, думали: это кровать. Первый мной встреченный гений был писарем роты. Быстро, как будто планета Земля обороты, он совершал осмысленье планеты Земли. Вскоре — его перевели. Самые лучшие люди — самые занятые. Это, наверное, были солдаты простые. Чем занятые? Им надо творить чудеса каждые полчаса. Им достается не рукопись — только машинопись. Скоропись духа — искусство — им не разобрать. Живопись им непонятна, как клинопись. Песни — любили орать. Вот отоспятся, отстроются и наедятся — и на искусство, как следует, наглядятся.

БОЛЬ В ГЛАЗАХ

Всю-то жизнь я читал. За это получаю, как всякий любой, резь в глазах — как от сильного света, как от света прожектора — боль. За все листанные газеты, что домой ворохами я нес, резь в глазах, как от сильного света, боль до слез. За текущую макулатуру, — нет того, чтобы мимо текла, — за все читанное мною сдуру боль зеницы мои свела. Сколько книг человеку нужно? Семь книг? Шесть книг? Пять книг? Жизнь и год-полтора еще нужно, чтоб во всем разобраться в них. Я теперь на руках их держу, поразмыслю, вдумчиво взвешивая, а потом: — Извините, — скажу. Сдержанно скажу. Вежливо.