Том 2. Стихотворения 1961–1972

Слуцкий Борис Абрамович

ЗИМНЯЯ ЯЛТА

Кто же поедет в Ялту зимой? В зимнюю Ялту, в холодную Ялту? Если однажды там побывал ты — ты возвращаешься, словно домой. В Ялте ветра ледяные метут, сыплются галькою или песками. В Ялте цветы жестяные цветут, с твердыми, словно металл, лепестками. В Ялте зимою и порт и курорт, все языки там и званы и явлены. В Ялте давно уже выведен сорт ялтинцев, морозостойких, как яблони. Зимняя Ялта бежит налегке и, словно зимний прибой, нарастает, и как снежинка лежит на руке Крыма и, словно снежинка, не тает. Если и выпадет снег на часок, сразу его на снежки расхватают. Зимняя Ялта — цветной поясок Крыма — огнями своими светает. Зимняя

Ялта свежа и сладка, а кипарис ее зелен и строен, а виноград продается с лотка, а шашлыки продаются с жаровен. Ялта зимой — не обидься за мой тон — он от доброго отношения. Я возвратился к тебе, как домой. Стих этот быстрый принес в подношение.

ПОЛУНОЧНОЕ ШОССЕ

В темной трубе ночной дороги медленной пулей двигаю ноги. В черном дуле ночного шоссе передвигаюсь медленной пулей. Днем шоссе жужжит, как улей. Ночью шоссе спит, как все. Звезды — щели в крыше ночи. Выше крыши — сплошной огонь. Медленной пулей, что есть мочи, ногу волочу за ногой. Ночью на шоссе одиноко, словно в небесах надо мной. Отдаленные, как Ориноко, две медведицы надо мной. Скорая пуля машины ночной мимо медленной пули мчится, и внезапный стих стучится, словно путник в дом ночной.

«У всех мальчишек круглые лица…»

У всех мальчишек круглые лица. Они вытягиваются с годами. Луна становится лунной орбитой. У всех мальчишек жесткие души. Они размягчаются с годами. Яблоко становится печеным, или мороженым, или тертым. У всех мальчишек огромные планы. Они сокращаются с годами. У кого намного. У кого немного. У самых счастливых ни на йоту.

МОЙ ДОЖДЬ, МОЙ ДЕНЬ

Серый день, ни то ни се, обыденное. Серенький денек, ни то ни се — сызнова увиденные закрывают всё. Под дождем распяленные зонтики и плащей рои всю цветистость мира, всю экзотику закрывают, потому — мои. Чувства ветхие и древние, вечные, словно слеза. Улица моя. Моя деревня. Город мой. Моя стезя. Вечные, как век мой, пусть не дольше. Дольше — ни к чему. Серый мой денек и частый дождик, по плащу шумящий моему.

ЖЕЛАНИЕ

Не хочу быть ни дубом, ни утесом, а хочу быть месяцем маем в милом зеленеющем Подмосковье. В дуб ударит молния — и точка. Распилить его могут на рамы, а утес — разрубить на блоки. Что касается месяца мая в милом зеленеющем Подмосковье, он всегда возвращается в Подмосковье — в двенадцать часов ночи каждое тридцатое апреля. Никогда не надоесть друг другу — зеленеющему Подмосковью и прекрасному месяцу маю. В мае медленны краткие реки зеленеющего Подмосковья и неспешно плывут по теченью облака с рыбаками, рыбаки с облаками и какие-то мелкие рыбки, характерные для Подмосковья.

ПОДШИВКИ

В офицерском резерве на бетонном полу в октября середине уже ледовитом мы не спали. Глазели в заоконную мглу. Разоспаться не просто на пайке половинном! На рассвете я начал подшивки листать. Это осенью было сорок первого года. Мне казалось: любые газеты читать, кроме свежих, — большая удача и льгота. Прошлогоднее лето метнулось ко мне. Немцы лезут на Францию. Бельгия пала. В странной, как мы тогда говорили, войне странность кончилась, вышла, исчезла, пропала. Что же странного? Сильный ликует и бьет. Что же странного? Слабый схватил свою чашу. И пригубил. И сморщился. Все-таки пьет. Пьет. Захлебывается чаще и чаще. Танки лезут на Францию. Танкам легко. Полистаю подшивку — найду их в Париже. Далеко эта Франция? Да, далеко. Далеки

эти танки? Все ближе и ближе. Скоро кончим резервное наше житье. Скоро кончится наш интервал, промежуток. И, захлопнув подшивку, я лег на нее и заснул. И проспал до полудня, полсуток.

КАК РАСТАСКИВАЕТСЯ ПРОБКА?

Регулировщица робко матерится недавно усвоенным матом. Что ей противопоставить громадам танков, колоссам самоходок? Шофера, сквозь дым самокруток, оживленно толкуют о прошлых походах, о былых маршрутах. Потому что образовалась такая пробка, такое столпотворенье, как будто пробочная мастерская сама варила это варенье. Все глядят на небо. Оно — голубое. Оно даже синее. Но в любое мгновенье кресты самолетов вышьет, потом фугасками забросает. В пробке не так уж просто выжить. А пробка бытом уже обрастает. Уже познакомились и посмеялись. Уже возникает общественность в пробке. Уже заменяют улыбкой ярость. Торятся к регулировщице тропки. И вдруг — полковник! Взмыленный «виллис» подскакивает на рысях туда, куда мы скучились, сбились, буксуя на нулевых скоростях. — Вали машины! — Куда? — В воду. В реку. — Обе? — Вали хоть полста, исполняй приказ, командир взвода. Вали машины с моста! И две полуторки, как гусыни, неуклюжие, тучные, как индюки, утопают в небесной сини, утонувшей в сини реки. — Разговорчики?! — Они — стихли. Лишнее слово нейдет с уст. Словно его обдули вихри, мост — пуст. И вот машины, одна за другой уже за мостом проселок пашут, и регулировщица белой рукой в рваной перчатке прощально машет.

СКАНДАЛ СОРОК ШЕСТОГО ГОДА

— Где же вы были в годы войны? Что же вы делали в эти годы? Как вы использовали бронь и льготы, ах, вы, сукины вы сыны! В годы войны, когда в деревнях ни одного мужика не осталось, как вам елось, пилось, питалось? Как вы использовали свой верняк? В годы войны, когда отпусков фронтовикам не полагалось, вы входили без пропусков в женскую жалость, боль и усталость. В годы войны, а тех годов было, без небольшого, четыре, что же вы делали в теплой квартире? Всех вас передушить готов! — Наша квартира была холодна. Правда, мы там никогда не бывали. Мы по цехам у станков ночевали. Дорого нам доставалась война.

ПОСЛЕВОЕННОЕ БЕСПТИЧЬЕ

Оттрепетали те тетерева, перепелов война испепелила. Безгласные, немые дерева в лесах от Сталинграда до Берлина. В щелях, в окопах выжил человек, зверье в своих берлогах уцелело, а птицы все ушли куда-то вверх, куда-то вправо и куда-то влево. И лиственные не гласят леса, и хвойные не рассуждают боры. Пронзительные птичьи голоса умолкли. Смолкли птичьи разговоры. И этого уже нельзя терпеть. Бесптичье это хуже казни. О, если соловей не в силах петь — ты, сойка, крикни или, ворон, каркни! И вдруг какой-то редкостный и робостный, какой-то радостный, забытый много лет назад звучок: какой-то «чок», какой-то «чок-чок-чок».

ФОТОГРАФИИ МОИХ ДРУЗЕЙ

Фотографии стоили денег и по тем временам — больших. При тогдашних моих убежденьях, фотографии — роскошь и шик. Кто там думал тогда, что сроки, нам отпущенные, — невелики. Шли с утра до вечера строки, надо было сгребать в стихи. Только для паспортов — базарным кустарем запечатлены, мы разъехались по казармам, а потом по фронтам войны. Лучше я глаза закрою, и друзья зашумят навзрыд, и счастливым взглядом героя каждый память мою одарит.