Том 2. Стихотворения 1961–1972

Слуцкий Борис Абрамович

ЧЕРНЫЕ БРОВИ

Дети пленных турчанок, как Разин Степан, как Василий Андреич Жуковский, не пошли они по материнским стопам, а пошли по дороге отцовской. Эти гены турецкие — Ближний Восток, что и мягок, и гневен, и добр, и жесток — не сыграли роли значительной. Нет, решающим фактором стали отцы, офицеры гвардейские ли, удальцы с Дону, что ли, реки той медлительной. Только черные брови, их бархатный нимб утверждали без лишнего гнева: колыбельные песни, что пелись над ним, не российского были распева. Впрочем, что нам копаться в анкетах отца русской вольности и в анкетах певца русской нежности. Много ли

толку? Лучше вспомним про Питер и Волгу. Там не спрашивали, как звалась твоя мать. Зато спрашивали, что ты можешь слагать, проверяли, как ты можешь рубить, и решали, что делать с тобой и как быть.

«Вот и проросла судьба чужая…»

Вот и проросла судьба чужая сквозь асфальт моей судьбы, истребляя и уничтожая себялюбие мое. Вот и протолкалась эта травка и поглядывает робко, поднимая для затравки темные, густые бровки. Теми бровками глаза оправлены, капли доброго огня. Здравствуй, зайчик солнечный, направленный кем-то в шутку на меня.

ТАТЬЯНА, НАТАЛЬЯ

В это десятилетие новорожденных девочек называли Татьянами или — не реже — Натальями. Татьянами и Натальями. Татьянами, как у Пушкина. Как у Толстого — Натальями. А почему — неведомо. Если размыслить — ведомо. Прошлое столетие, век Толстого и Пушкина, возобновило влияние. — По восемь Танек в классе! — жаловались знакомые. — Они нумеруют друг друга, чтобы не запутаться.— Знакомые жаловались, но новорожденных девочек записывали неукоснительно Татьянами и Натальями, Натальями и Татьянами. Тургеневские женщины были тогда спланированы, но с именами толстовскими и — особенно — пушкинскими — певучими, протяжными, пленительными, трехсложными, удобными для произнесения в бреду, в забытьи, в отчаянии и — особенно — в радости. Отчетливые в шепоте, негодные для окрика. Кончаю стихотворение, чтоб тихо, чтоб неслышимо позвать: Татьяна! Наталья! — и вижу, как оборачиваются уже тридцатилетние, еще молодые красавицы.

«Интеллигентные дамы плачут, но про себя…»

Интеллигентные дамы плачут, но про себя, боясь обеспокоить свое родство и соседство, а деревенские бабы плачут и про себя, и про все человечество. Оба способа плача по-своему хороши, если ими омоется горькое и прожитое. Я душе приоткрытой полузакрытой души не предпочитаю. Плачьте, дамы и женщины, или рыдайте всерьез. Капля моря в слезинке, оба они соленые. Старое и погрязшее смойте потоками слез, всё остудите каленое.

«Что думает его супруга дорогая…»

Что думает его супруга дорогая, с такою яростью оберегая свою семью, свою беду, свой собственный микрорайон в аду? За что цепляется? Царапает за что, когда, закутавшись в холодное пальто, священным вдохновением объята, названивает из автомата? Тот угол, жизнь в который загнала, зачем она, от бешенства бела, с аргументацией такой победной так защищает, темный угол, бедный? Не лучше ли без спору сдать позиции, от интуиции его, амбиции отделавшись и отказавшись вдруг? Не лучше ли сбыть с рук? Но не учитывая, как звонок сопернице сторицей ей воздастся, она бежит звонить, сбиваясь с ног и думая: «А может быть, удастся?»

ГЛУХОЕ ЧУВСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ

Справедливости глухое чувство глухо, но не немо. Пальцы сжав до костяного хруста, зазвенев от гнева, загораясь, тлея, полыхая, распахнувши душу, чувство справедливости глухое я

обрушу. Этого приемника питанье емко без границы, то ли в генах, то ли в воспитаньи, видимо, хранится. Даже осуждающие взгляды эту сеть питают. А другого ничего не надо. Этого хватает. Справедливость слышит очень плохо, но кричит истошно, так, что вздрагивает вся эпоха, вслушавшись оплошно, так, что вздрагивают все державы: мол, сейчас начнется. Если справедливость задрожала, мир качнется. Доказательств никоторых нету, нету основанья, но трясет великую планету мальчика рыданье. Вдруг преодолев свою сонливость, вялую истому, слушает глухая справедливость тихонькие стоны.

«Как выглядела королева Лир…»

Как выглядела королева Лир, по документам Королёва Лира, в двадцатые — красавица, кумир, в конце тридцатых — дребезги кумира? Как серебрилась эта седина, как набухали этих ног отеки, когда явилась среди нас она, размазав по душе кровоподтеки. К трагедии приписан акт шестой: дожитие. Не жизнь, а что-то вроде. С улыбочкой, жестокой и простой, она встает при всем честном народе. У ней дела! У ней внучата есть. Она за всю Европу отвечала. Теперь ее величие и честь — тянуть все то, что начато сначала. Все дочери погибли. Но внучат она не даст! Упрямо возражает! Не славы чад, а просто кухни чад и прачечной седины окружает. Предательницы дочери и та, что от нее тогда не отказалась, погибли. Не осталось ни черта, ни черточки единой не осталось. Пал занавес, и публика ушла. Не ведая и не подозревая, что жизнь еще не вовсе отошла, большая, трудовая, горевая. Что у внучат экзамены, что им ботинок надо, счастья надо вдоволь. Какой пружиной живы эти вдовы! Какие мы трагедии таим!

«Темницы двадцатого века…»

Темницы двадцатого века с их лампами в тыщу свечей для бедных очей человека, для светолюбивых очей. Темницы с горючею лампой, истории тормоза, со светом, как будто бы лапой царапающим глаза. И эти темницы, считают, похуже, чем древние те, и в этих темницах мечтают о тьме, о сплошной темноте.

«Я рос и вырос в странной стране…»

Я рос и вырос в странной стране, в какой-то всеобщей начальной школе, всех принудительно учили грамоте, а после некогда было читать. Учили грамоте и политграмоте по самым лучшим в мире учебникам, учили даже философии, но не давали философствовать. Мы с детства были подготовлены хоть к руководству революцией, хоть к управленью государством. Поэтому места, очищенные одним правителем, немедля и без трения спокойно замещались заместителем. Поэтому 37-й не только подготовил 41-й, но 45-му не помешал.

ПРИМЕТЫ

Война была выиграна, победа была за нами. Он вынес, выдюжил, выдержал, державший нас волосок. Блистая погонами новыми и вытертыми штанами, пришли мы в пол-Европы и Азии добрый кусок. Мы выспались, мы побрились, мы сапоги надраили, мы обсуждаем приметы, лежа на блиндаже. Псы, которые выли, вороны, которые граяли, кошки, которые бегали, нам не грозят уже. Выходит, что все приметы, реявшие, как знамя, грозившие, как кометы, занесены не над нами. И мы, собравшись в кучку, наводим тень на плетень, что солнце село не в тучку и будет добрый день.