Том 2. Стихотворения. Критика. Публицистика

Карамзин Николай Михайлович

1796

К неверной^*

Рассудок говорит: «Все в мире есть мечта!» Увы! несчастлив тот, кому и сердце скажет: «Все в мире есть мечта!» Кому жестокий рок то опытом докажет. Тогда увянет жизни цвет; Тогда несносен свет; Тогда наш взор унылый На горестной земле не ищет ничего: Он ищет лишь… могилы!.. Я слышал страшный глас, глас сердца моего, И с прелестью души, с надеждою простился; Надежда умерла: и так могу ли жить? Когда любви твоей я, милая, лишился, Могу ли что-нибудь, могу ль себя любить? Кто в жизни испытал всю сладость нежной страсти И нравился тебе… тот жил, и долго жил; Мне должно умереть: так рок определил. Ах! если б было в нашей власти Вовеки пламенно любить, Вовеки в милом сердце жить, Никто б не захотел расстаться с здешним светом; Тогда бы человек был зависти предметом Для жителей небес. – Упреками тебе Скучать я не хочу: упреки бесполезны; Насильно никогда не можем быть любезны. Любви покорно все, любовь… одной судьбе. Когда от сердца сердце удалится, Напрасно звать его: оно не возвратится. Но странник в горестных местах, В пустыне мертвой, на песках, Приятности лугов, долин воображает, Чрез кои некогда он шел: «Там пели соловьи, там мирт душистый цвел!» Сей мыслию себя страдалец лишь терзает, Но все несчастные о счастьи

говорят. Им участь… вспоминать, счастливцу… наслаждаться: Я также вспомню рай, питая в сердце ад. Ах! было время мне мечтать и заблуждаться: Я прожил тридцать лет; с цветочка на цветок С зефирами летал. Киприда¹ свой венок Мне часто подавала; Как резвый ветерок, рука моя играла Со флером на груди прелестнейших цирцей²; Армиды Тассовы, Лаисы наших дней Улыбкою любви меня к себе манили И сердце юноши быть ветреным учили; Но я влюблялся, не любя. Когда ж узнал тебя, Когда, дрожащими руками Обняв друг друга, все забыв, Двумя горящими сердцами Союз священный заключив, Мы небо на земле вкусили И вечность в миг один вместили, – Тогда, тогда любовь я в первый раз узнал; Ее восторгом изнуренный, Лишился мыслей, чувств и смерти ожидал, Прелестнейшей, блаженной!.. Но рок хотел меня для горя сохранить; За счастье должно нам несчастием платить. Какая смертная как ты была любима, Как ты боготворима? Какая смертная была И столь любезна, столь мила? Любовь к тебе пылала, И подле сердца моего Любовь, любовь в твоем так сильно трепетала! С небесной сладостью дыханья твоего Она лилась мне в грудь. Что слово, то блаженство; Что взор, то новый дар. Я целый свет забыл, Природу и друзей: природы совершенство, Друзей, себя, творца в тебе одной любил. Единый час разлуки Был сердцу моему несносным годом муки; Прощаяся с тобой, Прощался я с самим собой… И с чувством обновленным К тебе в объятия спешил; В душевной радости рекою слезы лил; В блаженстве трепетал… не смертным, богом был!.. И прах у ног твоих казался мне священным! Я землю целовал, На кою ты ступала; Как нектар воздух пил, которым ты дышала… Увы! от счастья здесь никто но умирал, Когда не умер я!.. Оставить мир холодный, Который враг чувствительным душам; Обнявшись перейти в другой, где мы свободны Жить с тем, что мило нам; Где царствует любовь без всех предрассуждений, Без всех несчастных заблуждений; Где бог улыбкой встретит нас… Ах! сколько, сколько раз О том в восторге мы мечтали И вместе слезы проливали!.. Я был, я был любим тобой! Жестокая!.. увы! могло ли подозренье Мне душу омрачить? Ужасною виной Почел бы я тогда малейшее сомненье; Оплакал бы его. Тебе неверной быть! Скорее нас творец забудет, Скорее изверг здесь покоен духом будет, Чем милая души мне может изменить! Так думал я… и что ж? На розе уст небесных, На тайной красоте грудей твоих прелестных Еще горел, пылал мой страстный поцелуй, Когда сказала ты другому: «Торжествуй – Люблю тебя!..» Еще ты рук не опускала, Которыми меня, лаская, обнимала, Другой, другой уж был в объятиях твоих… Иль в сердце… все одно! Без тучи гром ужасный Ударил надо мной. В волненьи чувств моих Я верить не хотел глазам своим, несчастный! И думал наяву, что вижу все во сне; Сомнение тогда блаженством было мне – Но ты, жестокая, холодною рукою Завесу с истины сняла!.. Ни вздохом, ни одной слезою Последней дани мне в любви не принесла!.. Как можно разлюбить, что нам казалось мило, Кем мы дышали здесь, кем наше сердце жило? Однажды чувства истощив, Где новых взять для новой страсти? Тобой оставлен я; но, ах! в моей ли власти Неверную забыть? Однажды полюбив, Я должен ввек любить; исчезну обожая. Тебе судьба иная; Иное сердце у тебя – Блаженствуй! Самый гроб меня не утешает; И в вечности я зрю пустыню для себя: Я буду там один! Душа не умирает; Душа моя и там все будет тосковать И тени милыя искать!

1796

К верной ^*

Ты мне верна!.. тебя я снова обнимаю!.. И сердце милое твое Опять, опять мое! К твоим ногам в восторге упадаю… Целую их!.. Ты плачешь, милый друг!.. Сладчайшие слова: «души моей супруг», Опять из уст твоих я в сердце принимаю!.. Ах! как благодарить творца!.. Все горе, всю тоску навек позабываю!.. . . . . . . . . . . . . . . . Ты бледность своего лица Показываешь мне – прощаешь! Не дерзаю Оправдывать себя: Заставив мучиться тебя, Преступником я был. Но мне казалось ясно Несчастие мое. И ты сама… прости… Воспоминание души моей ужасно!.. К сей тайне я тогда не мог ключа найти [18] . Теперь, теперь стыжусь и впредь клянусь не верить Ни слуху, ни глазам; Не верить и твоим словам, Когда бы ты сама хотела разуверить Меня в любви своей. На сердце укажу, Взгляну с улыбкою и с твердостью скажу: «Оно, мой друг, спокойно; Оно тебя достойно Надежностью своей. Испытывай меня!» Пусть прелестью твоей Другие также заразятся! Для них надежды цвет, а мне – надежды плод! Из них пусть каждый счастья ждет: Я буду счастьем наслаждаться. Их жребий: милую любить; Мой жребий: милой милым быть! Хотя при людях нам нельзя еще словами Люблю друг другу говорить; Но страстными сердцами Мы будем всякий миг «люблю, люблю» твердить (Другим язык сей непонятен; Но голос сердца сердцу внятен), И взор умильный то ж украдкой подтвердит. Снесу жестокость принужденья (Что делать? так судьба велит), Снесу в блаженстве уверенья, Что ты моя в душе своей. Ах! истинная страсть питается собою; Восторги чувств не нужны ей. Я знаю, что меня с тобою Жестокий рок готов надолго разлучить; Скажу тебе… «прости!» и должен буду скрыть Тоску в груди моей!.. Обильными слезами Ее не облегчу в присутствии других; И ангела души дрожащими устами Не буду целовать в объятиях своих!.. Расстаться тяжело с сердечной половиной; Но… я любим тобой: сей мыслию единой Унылый мрак душевных чувств моих Как солнцем озарится. Разлука – опыт нам: Кто опыта страшится, Тот, верно, нелюбим, тот мало любит сам; Прямую страсть всегда разлука умножает – Так буря слабый огнь в минуту погашает, Но больше сил огню сильнейшему дает. Когда душа единственный предмет У нас перед глазами, Мы знаем то одно, что весело любить; Но чтоб узнать всю власть его над нами – Узнать, что без него душе не можно жить… Расстанься с ним!.. Любовь питается слезами, От горести растет; И чувство, что нельзя преодолеть нам страсти, Еще ей более дает Над сердцем сладкой власти. Когда-нибудь, о милый друг, Судьбы жестокие смягчатся: Два сердца, две руки навек соединятся; Любовник… будет твой супруг. Ах! станем жить: с надеждой жизнь прекрасна; Не нам, тому она ужасна, Кто любит лишь один, не будучи любим. Исчезнут

для меня с отбытием твоим Существенность и мир: в одном воображеньи Я буду находить утехи для себя; Далеко от людей, в лесу, в уединеньи, Построю [19] домик для тебя, Для нас двоих, над тихою рекою Забвения всего, но только не любви; Скажу тебе: «В сем домике живи С любовью, счастьем и со мною: Для прочего умрем. Прельщаяся тобою, Я прелести ни в чем ином не нахожу. Тебе все чувства посвящаю: Взгляну ль на что, когда на милую гляжу? Услышу ль что-нибудь, когда тебе внимаю? Душа моя полна: я в ней тебя вмещаю! Пусть бог вселенную в пустыню превратит; Пусть будем в ней мы только двое! Любовь ее для нас украсит, оживит. Что сердцу надобно? найти, любить другое; А я нашел, хочу с ним вечность провести И свету говорю: «прости!» Прелестный домик сей вдали нас ожидает; Теперь его судьба завесой покрывает, Но он явится нам: в нем буду жить с тобой Или мечту сию… возьму я в гроб с собой.

18

Темно; можно только догадываться.¹

19

В мыслях.

1796

Тацит^*

Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом, Достоин ли пера его? В сем Риме, некогда геройством знаменитом, Кроме убийц и жертв не вижу ничего. Жалеть об нем не должно: Он стоил лютых бед несчастья своего, Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

1797

Меланхолия^*

Подражание Делилю

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных, Несчастных счастие и сладость огорченных! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их еще не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаешь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья! Веселья нет еще, и нет уже мученья; Отчаянье прошло… Но, слезы осушив, Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь И матери своей, Печали, вид имеешь. Бежишь, скрываешься от блеска и людей, И сумерки тебе милее ясных дней. Безмолвие любя, ты слушаешь унылый Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей. Тебе приятен лес, тебе пустыни милы; В уединении ты более с собой. Природа мрачная твой нежный взор пленяет: Она как будто бы печалится с тобой. Когда светило дня на небе угасает, В задумчивости ты взираешь на него. Не шумныя весны любезная веселость, Не лета пышного роскошный блеск и зрелость Для грусти твоея приятнее всего, Но осень бледная, когда, изнемогая И томною рукой венок свой обрывая, Она кончины ждет. Пусть веселится свет И счастье грубое в рассеянии новом Старается найти: тебе в нем нужды нет; Ты счастлива мечтой, одною мыслью – словом! Там музыка гремит, в огнях пылает дом; Блистают красотой, алмазами, умом, – Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь И голову свою на руку опускаешь; Веселие твое – задумавшись, молчать И на прошедшее взор нежный обращать.

1800

Берег^*

После бури и волненья, Всех опасностей пути, Мореходцам нет сомненья В пристань мирную войти. Пусть она и неизвестна! Пусть ее на карте нет! Мысль, надежда им прелестна Там избавиться от бед. Если ж взором открывают На брегу друзей, родных, «О блаженство!» – восклицают И летят в объятья их. Жизнь! ты море и волненье! Смерть! ты пристань и покой! Будет там соединенье Разлученных здесь волной. Вижу, вижу… вы маните Нас к таинственным брегам!.. Тени милые! храните Место подле вас друзьям!

<1802>

Критика

<О Шекспире и его трагедии «Юлий Цезарь»>^*

При издании сего Шекеспирова творения почитаю почти за необходимость писать предисловие. До сего времени еще ни одно из сочинений знаменитого сего автора не было переведено на язык наш; следственно, и ни один из соотчичей моих, не читавший Шекеспира на других языках, не мог иметь достаточного о нем понятия. Вообще сказать можно, что мы весьма незнакомы с английскою литературою. Говорить о причине сего почитаю здесь некстати. Доволен буду, если внимание читателей моих не отяготится и тем, что стану говорить собственно о Шекеспире и его творениях.

Автор сей жил в Англии во времена королевы Елисаветы и был из тех великих духов, коими славятся веки. Сочинения его суть сочинения драматические. Время, сей могущественный истребитель всего того, что под солнцем находится, не могло еще доселе затмить изящности и величия Шекеспировых творений. Вся почти Англия согласна в хвале, приписываемой мужу сему. Пусть спросят упражнявшегося в чтении англичанина: «Каков Шекеспир?» – Без всякого сомнения, будет он ответствовать: «Шекеспир велик! Шекеспир неподражаем!» Все лучшие английские писатели, после Шекеспира жившие, с великим тщанием вникали в красоты его произведений. Милтон, Юнг, Томсон и прочие прославившиеся творцы пользовалися многими его мыслями, различно их украшая. Немногие из писателей столь глубоко проникли в человеческое естество, как Шекеспир; немногие столь хорошо знали все тайнейшие человека пружины, сокровеннейшие его побуждения, отличительность каждой страсти, каждого темперамента и каждого рода жизни, как удивительный сей живописец. Все великолепные картины его непосредственно натуре подражают; все оттенки картин сих в изумление приводят внимательного рассматривателя. Каждая степень людей, каждый возраст, каждая страсть, каждый характер говорит у него собственным своим языком. Для каждой мысли находит он образ, для каждого ощущения – выражение, для каждого движения души – наилучший оборот. Живописание его сильно и краски его блистательны, когда хочет он явить сияние добродетели; кисть его весьма льстива, когда изображает он кроткое волнение нежнейших страстей; но самая же сия кисть гигантскою представляется, когда описывает жестокое волнование души.

Но и сей великий муж, подобно многим, не освобожден от колких укоризн некоторых худых критиков своих. Знаменитый софист, Волтер, силился доказать, что Шекеспир был весьма средственный автор¹, исполненный многих и великих недостатков. Он говорил: «Шекеспир писал без правил; творения его суть и трагедии и комедии вместе, или траги-коми-лирико-пастушьи фарсы без плана, без связи в сценах, без единств; неприятная смесь высокого и низкого, трогательного и смешного, истинной и ложной остроты, забавного и бессмысленного; они исполнены таких мыслей, которые достойны мудреца, и притом такого вздора, который только шута достоин; они исполнены таких картин, которые принесли бы честь самому Гомеру, и таких карикатур, которых бы и сам Скаррон устыдился». – Излишним почитаю теперь опровергать пространно мнения сии, уменьшение славы Шекеспировой в предмете имевшие. Скажу только, что все те, которые старались унизить достоинства его, не могли против воли своей не сказать, что в нем много и превосходного. Человек самолюбив; он страшится хвалить других людей, дабы, по мнению его, самому сим не унизиться. Волтер лучшими местами в трагедиях своих обязан Шекеспиру; но, невзирая на сие, сравнивал его с шутом и поставлял ниже Скаррона. Из сего бы можно было вывести весьма оскорбительное для памяти Волтеровой следствие; но я удерживаюсь от сего, вспомня, что человека сего нет уже в мире нашем.

Что Шекеспир не держался правил театральных, правда. Истинною причиною сему, думаю, было пылкое его воображение, не могшее покориться никаким предписаниям. Дух его парил, яко орел, и не мог парения своего измерять тою мерою, которою измеряют полет свой воробьи. Не хотел он соблюдать так называемых единств, которых нынешние наши драматические авторы так крепко придерживаются; не хотел он полагать тесных пределов воображению своему: он смотрел только на натуру, не заботясь, впрочем, ни о чем. Известно было ему, что мысль человеческая мгновенно может перелетать от запада к востоку, от конца области Моголовой к пределам Англии. Гений его, подобно гению натуры, обнимал взором своим и солнце и атомы. С равным искусством изображал он и героя и шута, умного и безумца, Брута и башмашника. Драмы его, подобно неизмеримому театру натуры, исполнены многоразличия: все же вместе составляет совершенное целое, не требующее исправления от нынешних театральных писателей.

Трагедия, мною переведенная, есть одно из превосходных его творений. Некоторые недовольны тем, что Шекеспир, назвав трагедию сию «Юлием Цезарем», после смерти его продолжает еще два действия; но неудовольствие сие окажется ложным, если с основательностию будет все рассмотрено. Цезарь умерщвлен в начале третьего действия, но дух его жив еще; он одушевляет Октавия и Антония, гонит убийц Цезаревых и после всех их погубляет. Умерщвление Цезаря есть содержание трагедии; на умерщвлении сем основаны все действия.