Том 27. Таита (Тайна института)
Шрифт:
— Она умрет. Умрет непременно, — прошептала чуть слышно Ника и закрыла руками исказившееся страданием лицо.
Как раз в эту минуту постучали у двери. Стройный, высокий брюнет, как две капли воды похожий на Зою Львовну, наклоняясь на пороге для того, чтобы не стукнуться о притолоку низкой двери, входил в каморку. За ним на почтительном расстоянии следовал Ефим.
— Здравствуй, Дмитрий!
— Добрый вечер, Зоя.
Брат и сестра поздоровались. Потом Спартанка представила брата обеим девушкам.
Все четверо снова подошли к постели Глаши. Долго и внимательно осматривал больную
— Не надо отчаиваться раньше времени. Положение серьезное, не скрою. Но… постараюсь сделать все, чтобы уцелела ваша любимица. А что она любимица ваша, не надо и говорить: вижу по глазам, — с доброй улыбкой произнес доктор.
— Милый, добрый, хороший, золотенький, спасите ее!
Непроизвольно и непосредственно вырвался этот глухой вопль из груди Ники в то время, как глаза ее, обычно веселые и шаловливо-дерзкие, теперь, полные мольбы и страха, вперились в лицо молодого доктора.
— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, — повторил он. — А теперь советую вам уйти отсюда. Мы с сестрою и с этим почтенным старцем, — он указал на Ефима, — поухаживаем за вашей маленькой больной. Завтра утром понаведайтесь, авось, девочке будет легче, Бог даст.
И он протянул поочередно руку Нике и Вале.
Глаза встревоженной Ники снова с надеждой и робостью остановились на лице доктора, потом обратились к Зое Львовне.
Та словно угадала значение этого взгляда.
— Успокойтесь, Никушка, — произнесла добрая Спартанка, — не волнуйтесь, ради Бога, и ступайте учить уроки… Я сменюсь с дежурства и пробуду здесь всю ночь. За вашей Тайной будет недурной уход, я вас уверяю, а пока…
Ника не дала ей закончить. С легким криком она упала на грудь Зои Львовны и обвила ее шею руками:
— Вы великодушны! Вы золото! Недаром же мы все так любим вас, — шептала она, покрывая градом поцелуев лицо, глаза и губы наставницы. Затем, взглянув еще раз на больную Глашу, Ника выбежала из сторожки.
Расцеловав в свою очередь Спартанку, Валя Балкашина последовала за ней.
О, то была ужасная ночь!
Никто не ложился нынче спать в выпускном дортуаре. Все, по уходе Анны Мироновны, собрались в умывальной. Золотая Рыбка не находила себе места от угрызений совести. Не попадись она на глаза инспектрисе с этим злосчастным обедом, Тайне и на ум не пришло бы съесть такой ужасный бутерброд. Но еще больше волновалась Маша Лихачева. Она самым чистосердечным образом считала себя убийцей малютки Глаши.
— Если бы не моя противная помада, она бы не умирала сейчас! — ударяя себя в грудь рукою, с отчаянием восклицала Маша, несмотря на все протесты подруг.
— Каяться надо. Каяться и молиться. На паперть церковную пойти. Сотню поклонов положить на каменных плитах. Дать обет какой-нибудь посерьезнее милосердному Богу, чтобы Он смилостивился, чтобы спас Глашу, — забубнил голос Капочки
— Веди меня на паперть, Капочка, веди!
И Маша с последней отчаянной надеждой впилась глазами в невзрачную Камилавку, ища в ней поддержки и спасения.
Последняя, словно чувствуя себя сейчас госпожой положения, взяла за руку Машу и, не произнося ни слова, повела дрожащую от холода и страха девушку на темную паперть находящейся тут же в третьем этаже институтской церкви.
— Становись на колени! — придя туда, скомандовала Капочка и первая опустилась на холодные каменные плиты пола.
А кругом девушек царили непроницаемый мрак и полная тишина, способствовавшая молитвенному настроению, охватившему сейчас обеих. Голос Капочки зазвучал глубоко и проникновенно и с захватывающим чувством произносил слова молитвы. А Маша, словно загипнотизированная им, повторяла от слова до слова священные слова, произносимые подругой. Вдруг тонкая струйка пряного аромата духов излюбленного Машей Лихачевой шипра донеслась до носа Капочки. И она, как ужаленная, быстро вскакивает с колен, возмущенная, негодующая, злая.
— На паломничество, на молитву пришла, а сама этой мерзостью богопротивною насквозь пропитана, — зашипела Капочка. — Не смей душиться. Грех и ересь это. Молись и постись! — повелительным тоном обратилась она к Маше.
— Конечно, я не буду душиться больше. Только и ты, Капочка, и ты молись вместе со мною… Я боюсь, что моя грешная молитва не дойдет до Бога. А ты — святая.
— Молчи! Молчи! Грех и ересь называть святым человека! — с искренним страхом срывалось с губ Малиновской.
И обе девушки, горячо зашептали молитвы, отбивая положенное число земных поклонов. Горячие головки то и дело припадали к холодному полу паперти, и нехитрые, полные непоколебимой детской веры молитвы, непосредственные и чистые, понеслись к далеким небесам.
А в умывальной у выпускных царило в это же самое время совсем иное настроение. Институтки ждали Стешу, которая должна была по уговору под утро принести вести из сторожки. Чтобы отделаться от докучной мысли о возможной Глашиной смерти, девушки просили Донну Севилью рассказать что-нибудь из ее испанского путешествия.
Ольга Галкина чрезвычайно довольна была просьбой. Испания, особенно Севилья, — это ее конек.
— И вот, месдамочки, — воодушевляясь, внезапно начинает рассказчица, — вообразите себе ажурные, высокие стройные здания, словно кружевные, отразившие на себе эпоху мавританского владычества. А вокруг сады. Ползучие розы и гранатовые деревья. Ах! Это такая красота! Все испанки — красавицы; все испанцы — рыцари! А их музыка. Их серенады! А бой быков! Восторг!
— А тебе пели серенады? — неожиданно огорошивает Шарадзе вопросом Ольгу.
Та мгновенно краснеет. Неудержимо тянет прихвастнуть успехом перед подругами и в то же время не хочется лгать: а вдруг поверят. Изведут насмешками, засмеют.
— Да, пели, — словно борясь с собою, с зажмуренными на миг глазами, говорит она.
— А вот и неправда! Не пели, потому что тебе тогда было всего двенадцать лет. А поются серенады только в честь взрослых!
Шарадзе безжалостно хохочет, сверкая ослепительными зубами. Потом машет рукою.