Том 2
Шрифт:
— Это слепой певец! Славный певец Гремислав! Раньше был воевода, не раз громил половцев, а князь рязанский Глеб из злобы засадил его в поруб, [163] ослепил и держал три года. Там Гремислав в заточении начал песни слагать, и его взяли из поруба. С тех пор он бродит из одного города в другой и поет бывальщину про времена стародавние… Сегодня, знать, мы услышим Гремислава.
Молодой князь Василько с приветливой улыбкой и с почтением к старшим князьям обошел всех. Князья сами шли ему навстречу и спрашивали:
163
Поруб, или подклет, — подвальное помещение.
— А что же не едут суздальцы? Ты им сосед, ты знаешь, почему их нет? Великий князь суздальский Юрий Всеволодович твой родной дядя, уговорил ли ты его?
— Все еще думает! А приедет ли — о том и ведуны не скажут…
На крыльцо княжьего дома вышли парами десять дружинников, все как на подбор, видные, в кольчугах и шлемах, с короткими копьями. Они спустились по ступенькам и остановились по обе стороны лестницы, ожидая князя Мстислава Романовича. Он вышел медленно, опираясь на посох с золоченым орлом. Строгие глаза с прямыми бровями глядели устало и нерадостно. Слегка раздвоенная борода с проседью, крест и золотая иконка на груди, парчовый кафтан, весь иконописный облик князя говорили больше о его церковных и ночных молитвах, чем о воинских заботах. Князь, слегка прихрамывая, спустился по лестнице и остановился на последней ступеньке.
— Просим милости, гости дорогие! — сказал он грустным, точно удрученным заботой голосом.
Все князья во дворе стали кричать разом, перебивая друг друга:
— Зачем нас вызвал? Спасать диких половцев? Удавил бы их кто-нибудь! Без них станет легче! Пускай сами себя спасают, а мы посмотрим!
Грузный хан Котян выделился из толпы и, переваливаясь на кривых ногах, поспешил к крыльцу. Коснулся рукой земли, тронул золотое одеяние княжеское и, захлебываясь, сказал:
— Княже пресветлый! Ты прежде был ласков ко мне, как и я к тебе! Будь нам вместо отца! Помоги прогнать злобный народ хана Чагониза! Как волки, рыщут по нашей земле эти злодеи, называемые татары. Всю нашу землю сегодня у нас отняли, а завтра придут к вам и вашу русскую землю возьмут. Обороните нас! Если не поможете нам, все мы ныне иссечены будем, а вы, русские, завтра будете иссечены! Надо нам всем соединиться и обороняться одной ратью.
— Не каркай! Чего наплел! — слышались недовольные голоса. — Тише, дайте говорить! Чего без пути лаять?
Другие возражали:
— Половцы — враги наши! Они сейчас в нашей земле без помощи и силы. Перебить всех и богатства их забрать!
Новые голоса, перебивая друг друга, смешались в дикий шум. Князь киевский беспомощно озирался, подымал руки. Крики усиливались.
Князь Мстислав Удатный, решительный и быстрый, взошел на ступеньки крыльца.
— Князья преславные, и воеводы честные, и все удальцы русские! — говорил Мстислав. — Не все ли мы сыны одной земли святорусской? Забудем старые споры, и распри, и войны с половцами! И мы их били, и они нас жгли и громили… Сейчас тяжелые дни пришли и для половцев и для нас. Когда наступает новый, неведомый враг, лучше дружба, чем война с половцами. Если мы сейчас им не поможем против безбожных татар Чагониза, то половцы могут им передаться, и силы вражьи станут еще больше.
— А что за люди татары? Может, вои простые, проще, чем половцы. Сколько их?
— Хан Котян вместе с аланами дрался против татар Чагониза. Говорит, что нападают они дружно, рубятся лихо. Пришли они издалека, пройдя страну Обезов [164] и Железные ворота. Половцам одним было не под силу остановить татар. Разграбили татары вежи половецкие, заполонили и жен, и коней, и скот, и все богатство Котяна и других половецких воевод… Теперь татары так ополонились, что не знают, куда девать свой полон, обожрались, как пес на дохлятине, и поставили свои богатые товарища [165] у Лукоморья, на берегах Хазарского моря… А сами татары налегке, изъездом, без возов, двинулись на русскую землю. А если кто говорит, что я не для ради земли святорусской стараюсь, а для ради моего тестя, теперь нищего хана Котяна, то все это лжа!..
164
Обезы — племя, обитавшее на Северном Кавказе.
165
Товарище — склад товаров.
Толпа слушала прославленного князя Мстислава затаив дыханье. Раздались отдельные возгласы:
— До берега Хазарского моря далеко, дней двадцать ходу.
— Не впервой нам встречать незваных гостей! Князю киевскому придется встретить их, пусть он и печалится об этом!
Толпа гудела, знала она, что нет у князей одной братской любви, нет одной воли, и говорит в них давняя злоба, и жгут их старые счеты.
Послышалось пение. Церковная процессия в парчовых ризах явилась в нужное время. Чтобы утихомирить разгоревшиеся страсти и споры князей, четыре широкогрудых дьякона, размахивая кадилами, мальчики с зажженными толстыми, в руку, восковыми свечами, старые протопопы с металлическими крестами в руках, наконец, митрополит в большой золотой митре, смуглый чернобородый грек, поддерживаемый под руки двумя мальчиками, — все приблизились к крыльцу с протяжным пением и остановились, сразу внеся тишину.
Князь киевский подошел к митрополиту, склонился, сложив ладони, поцеловал благословлявшую старческую руку и тихо шепнул:
— Скажи поучение, святой отец! Уговори князей стоять дружно, любовно, забыв старые обиды!
Митрополит поднялся на крыльцо, благословляя всех на три стороны, и начал говорить заученную речь, плохо выговаривая русские слова:
— Братие и сыны мои любезные! Научитесь быть благочестивыми делателями по евангельскому слову! Понуждайтесь на добрые дела, Господа ради! Языку удержание, ему смирение, телу порабощение, гневу погубление!..
Князь киевский стоял, кротко склонив голову. Мстислав Галицкий тревожно оглянулся, заметил раскрытые рты и недовольство на лицах. А митрополит продолжал:
— Если мы чего-нибудь лишаем — смирись и не мсти! Если ненавидим и гоним — терпи! Если хулим — моли! Господь указал нам побеждать врага тремя добрыми делами: покаянием, слезами и милостыней…
Мстислав осторожно подошел к четырем дьяконам и шепнул:
— Грек ума решился! Все перепутал! Кому он о слезах и покаянии говорит? Ведь князьям говорит, а не челяди и смерди! Скорее начинайте какой-нибудь псалом или тропарь — каждому дам по барану!
Митрополит что-то продолжал лепетать, а все четыре дьякона разом начали петь тропарь, за ними подхватили все протопопы и мальчики и низкими и тонкими голосами. Княжеские тиуны окружили удивленного митрополита и помогли ему войти в княжескую гридницу.
На верхнюю ступеньку лестницы поднялся молодой князь ростовский Василько.
— Я прискакал из дальнего севера, от Ростова великого. Для ради русской земли и для ради христиан говорю я вам вот что. Прибыли к нам спешно гонцы от князя киевского, Мстислава Романовича, торопя ополчить полки и спешить на защиту русской земли. Привел я свою малую дружину, а самый сильный из нас, князь суздальский Юрий Всеволодович, все еще гадает: придут ли татары к нему в Суздаль или обойдут стороной? И здесь я слышу такие же речи: «Каждый промышляй о своей голове!» А святой митрополит говорит слова, пристойные не воину, а древнему старцу перед кончиной, — о покаянии и о слезах… Тихой кротостью не остановим врага, не удержим земли русской…
— Верно, верно сказал Василько! — закричали в толпе.
— Народ неведомый и злой идет быстро изъездом… Надо с честью встретить незваных гостей. Надо отбиться от них и притомить навсегда. Татары не крылаты, не перелетят через Днепр, а если и перелетят, то ведь сядут, и мы тогда увидим, что Бог даст…
— Примем их на мечи и секиры!
— Пусть же наши стольные князья, — продолжал Василько, — пройдут в гридницу князя Мстислава Романовича и, по древнему обычаю, сядут тесным кругом на одном ковре и решат: встретить ли поганых недругов слезами и покаянием или испытанными дедовскими секирами и отточенными мечами?