Том 3. 1961-1963
Шрифт:
Горбовский вылез из птерокара и направился к звездолету. Когда он проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: «А я Марка жду». – «Да-да, он скоро выйдет», – ласково сказал Горбовский и пошел дальше. Но его сразу остановили, и он понял, что добраться до люка будет не так просто.
Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.
– Товарищ Горбовский, – сказал он. – Я вас прошу, возьмите.
Он протянул Горбовскому длинный тяжелый сверток.
– Что это? – спросил Горбовский.
– Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.
– Иоганн
– Возьмите. Она весит совсем немного. Это лучшее, что я сделал в жизни. Я привозил ее сюда на выставку. Это «Ветер»...
У Горбовского все сжалось внутри.
– Давайте, – сказал он и бережно принял сверток.
Сурд поклонился.
– Спасибо, Горбовский, – сказал он и исчез в толпе.
Кто-то крепко и больно схватил Горбовского за руку. Он обернулся и увидел молоденькую женщину. У нее дрожали губы и лицо было мокрое от слез.
– Вы капитан? – спросили она надорванным голосом.
– Да, да. Я капитан.
Она еще больнее стиснула его руку.
– Там мой мальчик... На корабле... – Губы начали кривиться. – Я боюсь...
Горбовский сделал удивленное лицо.
– Но чего же? Там он в полной безопасности.
– Вы уверены? Вы обещаете мне?..
– Он там в полной безопасности, – повторил Горбовский решительно. – Это очень хороший корабль!
– Столько детей, – сказала она, всхлипывая. – Столько детей!..
Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошел дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
– Это весит всего три кило, – сказал бледный угловатый мужчина. – Я никогда никого ни о чем не просил...
– Вижу, – согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
– Здесь отчет о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.
– Это очень важно! – подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые добрые губы, небритые щеки и маленькие умоляющие глазки. – Понимаете, это Маляев... – Он указал пальцем на первого. – Вы непременно должны взять эту папку...
– Помолчите, Патрик, – сказал Маляев. – Леонид Андреевич, поймите... Чтобы это больше не повторилось... Чтобы больше никогда, – он задохнулся, – чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор...
– Несите за мной, – сказал Горбовский. – У меня заняты руки.
Они отпустили его, и он сделал шаг вперед, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
– Может, возьмете? – пропыхтел один.
– Если можно... – сказал другой.
– Мы два года ее строили...
– Пожалуйста.
Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
– Леонид Андреевич, – жалобно сказал первый. – Мы вас умоляем.
Горбовский снова покачал головой.
– Не унижайся, – сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. – Ну что ты держишь?
Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и,
– Володька! – крикнул первый с тревогой ему вслед. – Не сходи с ума!
Горбовский отвернулся.
– Скульпторам, конечно, надеяться не на что, – сказал над его ухом вкрадчивый голос.
Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
Еще группа каких-то людей с рулонами, свертками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.
– Может быть, имеет смысл сделать так... – нервно и отрывисто заговорил один из них. – Может быть, все... Сложить все у грузового люка... Мы понимаем, что шансов мало... Но вдруг все-таки останутся места... В конце концов, это не люди, это вещи... Рассовать их где-нибудь... как-нибудь...
– Да... да... – сказал Горбовский. – Я вас прошу, займитесь этим. – Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. – Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свертками стали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звездного перелета. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облаченный в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолетчика, тяжелую и душную, с наспех посеребренными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взревывал морским голосом: «По бим-бом-брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!» Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него завороженных глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул свое.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников веселый облет Радуги на настоящем звездолете. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому-то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: «Толик мой! Толик...» И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряженные лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слезы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землей. И кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лег на бетон и стиснул голову руками.