Том 3. Басни, стихотворения, письма

Крылов Иван Андреевич

Роди́ны

Вчерась приятеля в кручине я застал, По комнате, вспотев, он бегал и страдал. Мял руки, пальцы грыз, таращил кверху взоры.   Я мыслил, что его покрали воры,    Спросил: в каких он хлопотах? А он с досадою сказал, что он в родах,   Немало удивлен таким ответом,    Я о приятеле тужил      И заключил, Что час уже пришел ему расстаться с светом, И в простодушии там поднял я содом.    Собрался вкруг его весь дом. Со страхом на его страданье все смотрели,     Помочь ему хотели,      Да не умели. И наконец настал родов опасный час.    Ко удивленью наших глаз, Мы думали, что он родит сынка иль дочку; Но мой шалун родил негодной прозы строчку.

Червонец и полушка

   Не ведаю, какой судьбой     Червонец золотой    С Полушкою на мостовой       Столкнулся.   Металл сиятельный раздулся, Суровый на свою соседку бросил взор    И так с ней начал разговор: «Как ты отважилась, со скаредною рожей,    Казать себя моим очам? Ты ведь презренная от князей и вельможей, Ты, коей суждено валяться по сумам! Ужель ты равной быть со мною возмечтала?» — «Никак», с покорностью Полушка отвечала, «Я пред тобой мала: однако не тужу И столько ж, как и ты, на свете сем служу    Я рубищем покрыту нищу И дряхлой старостью поверженну во прах Даю хоть грубую, ему полезну пищу, И прохлаждаю жар в запекшихся устах; Лишенна помощи, младенца я питаю И жребий страждущих в темнице облегчаю. Причиною убийств, коварств, измен и зла     Вовек я не была. Я более горжусь служить всегда убогим: Вдовицам, сиротам и воинам безногим, Чем быть погребена во мраке сундуков И умножать собой казну ростовщиков, Заводчиков, скупяг и знатных шалунов. А ты!..» Прохожий, их вдали еще увидя,    Тотчас к ним подлетел. Приметя же их спор и споров ненавидя,    Он положил ему предел:    А попросту он их развел, Отдав одну вдове, идущей с сиротою, Другого ж подаря торгующей красою.

Обед у медведя

    Медведь обед давал: И созвал не одну родню свою, Медведей,    Но и других зверей-соседей, Кто только на глаза и в мысль ему попал. Поминки ль были то, рожденье ль, именины, Но только праздник тот принес Медведю честь, И было у него попить что и поесть. Какое кушанье! Какой десерт и вины!     Медведь приметил сам, Что гости веселы, пирушкою довольны; А чтобы угодить и более друзьям, Он тосты затевал и песни пел застольны; Потом, как со стола уж начали сбирать,     Пустился танцовать. Лиса в ладоши хлоп: «Ай, Миша, как приятен! Как ловок в танцах он! как легок, мил и статен!»    Но Волк, сидевший рядом с ней, Ворчал ей на ухо: «Ты врешь, кума, ей-ей! Откуда у тебя такая блажь берется?   Ну, что тут ловкого? как ступа он толчется».— «Вздор сам ты мелешь, кум!» Лиса на то в ответ» «Не видишь, что хвалю танцора за обед? А если похвала в нем гордости прибавит, То, может быть, он нас и ужинать оставит».

Конь

  У ездока, наездника лихого,       Был Конь,       Какого И

в табунах степных на редкость поискать:      Какая стать!    И рост, и красота, и сила! Так щедро всем его природа наградила… Как он прекрасен был с наездником в боях! Как смело в пропасть шел и выносил в горах. Но, с смертью ездока, достался Конь другому   Наезднику, да на беду — плохому.   Тот приказал его в конюшню свесть И там, на привязи, давать и пить, и есть; А за усердие и службу удалую Век не снимать с него уздечку золотую… Вот годы целые без дела Конь стоит, (Хозяин на него любуется, глядит,      А сесть боится,      Чтоб не свалиться.     И стал наш Конь в летах,     Потух огонь в глазах,      И спал он с тела:    И как вскормленному в боях     Не похудеть без дела!   Коня всем жаль: и конюхи плохие,    Да и наездники лихие    Между собою говорят:   «Ну, кто б Коню такому был не рад,    Кабы другому он достался?»    В том и хозяин сознавался,    Да для него ведь та беда.   Что Конь в возу не ходит никогда. И вправду: есть Кони, уж от природы      Такой породы,     Скорей его убьешь,      Чем запряжешь.

Стихотворения

Эпиграмма 1

К n

Ты здравым хвалишься умом везде бесстыдно, Но здравого ума в делах твоих не видно. Или беспутно ты являешься надмен, Или некстати подл и слишком унижен; На свете редкие ты вещи презираешь, Тогда как к мелочным почтителен бываешь; Ты любишь вредное, от здравого бежишь, В надежде ты пустой лета свои влачишь; Или уныние томит тебя напрасно; Или на свете сем всё кажется опасно; Не ужасаешься зловредных лишь вещей. Послушай ты меня, последуй мысли сей, Что настоящее с прошедшим съединится И будущее впредь, как бывшее, явится. Ты блага твердого не твердо лучшим чтишь, Не вещию себя, ничтожеством манишь.

Эпиграмма 2

Часто вопрошающему

Когда один вопрос в беседе сей наскучит, Разбор других по сем тебя подобно мучит. Желаешь ли себе спокойствие снискать? Так больше делать тщись ты, нежель вопрошать.

Ода утро

Подражание французскому

Заря торжественной десницей Снимает с неба темный кров И сыплет бисер с багряницей Пред освятителем миров. Врата, хаосом вознесенны, Рукою время потрясенны, На вереях^* своих скрыпят; И разъяренны кони Феба Чрез верх сафирных сводов неба, Рыгая пламенем, летят. Любимец грома горделивый Свой дерзкий, быстрый взор стремит В поля, где Феб неутомимый Дни кругом пламенным чертит. Невинной горлицы стенанье И Филомелы^* восклицанье, Соедини свой нежный глас, Любви желаньи повторяют, И громкой песнью прославляют Природу воскресивший час. От света риз зари багряных Пастух, проснувшись в шалаше, Младой пастушки с уст румяных Сбирает жизнь своей душе. Бежит он — в жалобах Темира Вручает резвости зефира Волнисто злато мягких влас; Любовь ее устами дышет, В очах ее природа пишет Печали нежной робкий глас. Пастух в кустах ее встречает; Он розу в дар подносит ей; Пастушка розой украшает Пучок трепещущих лилей. Любовь, веселости и смехи В кустах им ставят трон утехи. Зефир, резвясь, влечет покров С красот сей грации стыдливой; Пастух, победой горделивый, Стал всех счастливей пастухов. К водам, где вьет зефир кудрями Верхи сребриста ручейка. Путем, усыпанным цветами, Ведет надежда рыбака. Друг нежный роз, любовник Флоры, Чиня с ручьем безмолвны споры, Против стремленья быстрых вод В жилище рыбы уду мещет: Она дрожит, рыбак трепещет И добычь к берегу ведет. Тот тесный круг, что Феб обходит. Есть круг веселия для вас: Забавы, пастыри, выводит Вам каждый день и каждый час. Любовь Тирсисовой рукою Из лиры льет восторг рекою Прелестных граций в хоровод. Пастушек нежных легки пляски, Сердца томящие их ласки Неделей делают вам год. Но ах! в кичливых сих темницах, Где страсть, владычица умов, Природу заключа в гробницах, Нам роет бед ужасных ров, Не глас Аврору птиц прекрасных Встречает — вопль и стон несчастных; Она пред сонмом страшных бед, В слезах кровавых окропляясь, Пороков наших ужасаясь, Бледнея в ужасе идет. При виде пасмурной Авроры, Скупой, от страха чуть дыша, Срывает трепеща запоры С мешков, где спит его душа; Он зрит богатства осклабляясь… С лучами злата съединяясь, Едва рождающийся день Льют желчь на бледный вид скупого, И кажут в нем страдальца злого Во аде мучимую тень. Уже раб счастия надменный Вжигает ложный фимиам, Где идол гордости смятенный, Колебля пышный златом храм, Паденья гордых стен трепещет; Но взор притворно тихий мещет: Его ладью Зефир ведет… Но только бурный ветр застонет, С ладьей во ужасе он тонет В волнах глубоких черных вод. Авроры всходом удивленна, Смутясь, роскошная жена Пускает стон, что отвлеченна От сладостных забав она; Власы рассеянны сбирает, Обман ей краски выбирает, Чтоб ими прелесть заменять. Она своим горящим взором И сладострастным разговором Еще старается пленять. Во храме, где, копая гробы^*, Покрывши пеною уста, Кривя весы по воле злобы, Дает законы клевета; И ризой правды покровенна, Честей на троне вознесенна, Ласкает лютого жреца; Он златом правду оценяет, Невинность робку утесняет И мучит злобою сердца. Се путь, изрытый пропастями, Усеян множеством цветов, Куда, влекомые страстями, Под мнимой прелестью оков, Идут несчастны человеки Вкусить отрав приятных реки И, чувствы в оных погубя, В ужасны пропасти ввергаться И жалом совести терзаться, Низринув в гибели себя.

Ода всепресветлейшей и державнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне самодержице всероссийской на заключение мира России со Швециею.

Доколь, сын гордыя Юноны^*, Враг свойства мудрых — тишины, Ничтожа естества законы, Ты станешь возжигать войны? Подобно громам съединенны, Доколе, Марс, трубы военны Убийства будут возглашать? Когда воздремлешь ты от злобы? Престанешь города во гробы, Селеньи в степи превращать? Дни кротки мира пролетели, Местам вид подал ты иной: Где голос звонкой пел свирели. Там слышен фурий адских вой. Нимф нежных скрылись хороводы, Бросаются наяды в воды, Сонм резвых сатир убежал. Твой меч, как молния, сверкает; Народы так он посекает, Как прежде серп там класы жал. Какой еще я ужас внемлю! Куда мой дух меня влечет! Кровавый понт^* я зрю, не землю, В дыму тускнеет солнца свет. Я слышу стоны смертных рода… Не расторгается ль природа?.. Не воскресает ли хаос?.. Не рушится ль вселенна вскоре?… Не в аде ль я?.. Нет, в Финском море, Где поражает готфа^* росс. Где образ естества кончины Передо мной изображен, Кипят кровавые пучины, И воздух молнией разжен. Там плавают горящи грады, Не в жизни, в смерти там отрады. Повсюду слышно: гибнем мы! Разят слух громы разъяренны. Там тьма подобна тьме геенны; Там свет ужасней самой тьмы. Но что внезапу укрощает Отважны россиян сердца? Умолк мятеж и не смущает Вод Финских светлого лица. Рассеян мрак, утихли стоны, И нереиды и тритоны Вкруг мирных флагов собрались, Победы россиян воспели: В полях их песни возгремели. И по вселенной разнеслись. Арей, спокойство ненавидя, Питая во груди раздор, Вздохнул, оливны ветви видя, И рек, от них отвлекши взор: «К тому ль, россияне суровы, Растут для вас леса лавровы, Чтобы любить вам тишину? Дивя весь свет своим геройством, Почто столь пленны вы спокойством И прекращаете войну? Среди огня, мечей и дыма Я славу римлян созидал, Я богом был первейшим Рима, Мной Рим вселенной богом стал. Мои одни признав законы, Он грады жег и рушил троны, Забаву в злобе находил; Он свету был страшней геенны, И на развалинах вселенны Свою он славу утвердил. А вы, перунами владея, Страшней быв Рима самого, Не смерти ищете злодея, Хотите дружества его. О росс, оставь толь мирны мысли: Победами свой век исчисли, Вселенну громом востревожь. Не милостьми пленяй народы: Рассей в них страх, лишай свободы, Число невольников умножь». Он рек и, чая новой дани, Стирая хладну кровь с броней, Ко пламенной готовил брани Своих крутящихся коней… Но вдруг во пропасти подземны Бегут, смыкая взоры темны, Мятеж, коварство и раздор: Как гонит день ночны призраки, Так гонит их в кромешны мрака Один Минервы кроткий взор. Подобно как луна бледнеет, Увидя светла дней царя, Так Марс мятется и темнеет, В Минерве бога мира зря. Уносится, как ветром прахи: Пред ним летят смятеньи, страхи, Ему сопутствует весь ад; За ним ленивыми стопами Влекутся, скрежеща зубами, Болезни, рабство, бедность, глад. И се на севере природа Весенний образ приняла. Минерва^* росского народа Сердцам спокойство подала. Рекла… и громов росс не мещет, Рекла, и фин уж не трепещет; Спокойны на морях суда. Дивясь, дела ее велики Нимф нежных воспевают лики^*; Ликуют села и града. Таков есть бог: велик во брани, Ужасен в гневе он своем, Но, коль прострет в знак мира длани, Творца блаженства видим в нем. Как воск пред ним, так тает камень; Рука его, как вихрь и пламень, Колеблет основанье гор; Но в милостях Эдем рождает, Сердца и души услаждает Его единый тихий взор. Ликуй, росс, видя на престоле Владычицу подобных свойств; Святой ее усердствуй воле; Не бойся бед и неустройств. Вотще когтями гидры злоба Тебе копает двери гроба; Вотще готовит чашу слез; Один глагол твоей Паллады Коварству становит преграды И мир низводит к нам с небес. О, сколь блаженны те державы, Где, к подданным храня любовь. Монархи в том лишь ищут славы, Чтоб, как свою, щадить их кровь! Народ в царе отца там видит, Где царь раздоры ненавидит; Законы дав, хранит их сам. Там златом ябеда не блещет, Там слабый сильных не трепещет, Там трон подобен небесам. Рассудком люди не боятся Себя возвысить от зверей, Но им они единым льстятся Вниманье заслужить царей. Невежество на чисты музы Не смеет налагать там узы, Не смеет гнать оно наук; Приняв за правило неложно, Что истребить их там не можно, Где венценосец музам друг. Там тщетно клевета у трона Приемлет правды кроткий вид: Непомраченна злом корона Для льстивых уст ее эгид^*. Не лица там, дела их зримы: Законом все одним судимы — Простый и знатный человек; И во блаженной той державе, Царя ее к бессмертной славе, Цветет златой Астреи^* век. Но кто в чертах сих не узнает Россиян счастливый предел? Кто, видя их, не вспоминает Екатерины громких дел: Она наукам храмы ставит, Порок разит, невинность славит, Дает художествам покой; Под сень ее текут народы Вкушать Астреи кроткой годы, Астрею видя в ней самой. Она неправедной войною Не унижает царский сан, И крови подданных ценою Себе не ищет новых стран. Врагов жалея поражает. Когда суд правый обнажает Разящий злобу меч ее, Во гневе молниями блещет, Ее десница громы мещет, Но в сердце милость у нее. О ты, что свыше круга звездна Седишь, царей суды внемля, Трон коего есть твердь небесна, А ног подножие — земля, Молитву чад России верных, Блаженству общества усердных, Внемли во слабой песни сей: Чтоб россов продолжить блаженство И зреть их счастья совершенство, Давай подобных им царей! Но что в восторге дух дерзает? Куда стремлюся я в сей час?.. Кто свод лазурный отверзает, И чей я слышу с неба глас?.. Вещает бог Екатерине: «Владей, как ты владеешь ныне; Народам правый суд твори, В лице твоем ко мне языки Воздвигнут песни хвал велики, В пример тебя возьмут цари. Предел россиян громка слава: К тому тебе я дал их трон; Угодна мне твоя держава, Угоден правый твой закон. Тобой взнесется росс высоко; Над ним мое не дремлет око; Я росский сам храню престол». Он рек… и воздух всколебался, Он рек… и в громах повторялся Его божественный глагол.

<А. И. Клушину>

Залогом дружества прими Фонтена ты, И пусть оно в сердцах тогда у нас увянет, Когда бог ясных дней светить наш мир престанет Или Фонтеновы затмит кто красоты.

Утешение Анюте

Ты грустна, мой друг, Анюта; Взор твой томен, вид уныл, Белый свет тебе постыл, Веком кажется минута. Грудь твоя, как легка тень При рассвете, исчезает, Иль, как в знойный летний день Белый воск от жару, тает. Ты скучаешь, — и с тобой Пошутить никто не смеет: Чуть зефир косынку взвеет, Иль стан легкий, стройный твой Он украдкой поцелует, От него ты прочь бежишь. Без улыбки уж глядишь, Как любезную милует Резвый, громкий соловей; Не по мысли всё твоей; Всё иль скучно, иль досадно, Всё не так, и всё не ладно. Если тонкий ветерок Розовый один листок На твою грудь белу бросит, Иль твой друг, Фидель^* твоя, Увиваясь вкруг тебя, Поцелуя лишь попросит, Ты досадуешь на них. Как ручей, иссохший в поле, Не журчит по травке боле, Так твой резвый нрав утих.   Что ж, мой друг, тому виною? Ты прекрасна, молода: Раз лишь встретиться с тобою — И без сердца навсегда; Раз вдохнуть лишь вздох твой страстный, Раз тебя поцеловать, Только раз — и труд напрасный Будет вольности искать. Взглянешь ты — в нас сердце тает; Улыбнешься — кровь кипит; И душа уж там летает, Где любовь нам рай сулит. Я не льщу — спроси — и то же Всякий скажет за себя: Пять минут с тобой дороже, Нежель веки без тебя.   Отчего ж сей вид унылый? Льзя ль скучать, столь бывши милой? Ты молчишь — твой томный взгляд Устремился на наряд. Как в нечаянны морозы Вышед на поблекший луг, Нежна Клоя, Флоры друг, Воздыхая — и сквозь слезы, Видит побледневши розы, Так тебе, Анюта, жаль, Что французски тонки флёры, Щегольские их уборы, Легки шляпки, ленты, шаль, Как цветы от стужи, вянут — Скоро уж они не станут Веять вкруг твоих красот: Время счастья их пройдет. Скоро я пенять не стану, Что французский тонкий флёр, Равный легкому туману, Мой заманивая взор, Все утехи обещает И, рассеявши его, Не открывши ничего, Только сердце обольщает. И в цветы французских флор, В сей любимый твой убор, Тихое твое дыханье Перестанет жизнь вливать; Их волшебных роз сиянье Ты не станешь затмевать; Перед их лином^*

гордиться Ты не будешь белизной; Украшая пояс твой, Во сапфир не претворится Васильковая эмаль; Чиста лондонская сталь В нем зарями не заблещет. Чувствам сладких аромат На прелестный твой наряд Флора сенска^* не восплещет. Шаль не будет развевать, Около тебя взвиваясь; И зефир, под ней скрываясь, Перестанет уж трепать Белу грудь твою высоку. Чем снабжал парижский свет Щегольской твой туалет, Терпит ссылку то жестоку, И всего того уж нет. Вот вина всей грусти, скуки: Этой горькой снесть разлуки Сил в тебе недостает. Так малиновка тосклива, Слыша хлады зимних дней, Так грустна, летя с полей, Где была дружком счастлива. Так печален соловей, Зря, что хлад долины косит, Видя, что Борей разносит Нежный лист с младых древес, Под которым он зарею Громкой песнию своею Оживлял тенистый лес.   Но тебе ль, мой друг, опасна Трата всех пустых прикрас? Ими ль ты была прекрасна? Ими ль ты пленяла нас? Ими ль пламенные взоры Сладкий лили в сердце яд? И твои ль виной уборы, Что волнует кровь твой взгляд? Ах Анюта! как же мало Знаешь ты ценить себя! Или зеркало скрывало, Иль то тайна для тебя, Что ты столь, мой друг, прелестна? Не убором ты любезна, Не нарядом хороша: Всем нарядам ты — душа.   Нужны ль розанам румяны, Чтобы цвет иметь багряный; Иль белилы для лилей, Чтоб казаться им белей? Труд не будет ли напрасный Свечку засветил, и день ясный, Чтобы солнышку помочь Прогонять угрюму ночь? Так уборы, пышность, мода, Слабы все перед тобой: Быв прекрасна, как природа, Ты мила сама собой.

Мое оправдание

К Анюте

Защищая пол прелестный, Аннушка, мой друг любезный! Часто ты пеняла мне, Что лишь слабости одне В женщинах ценю я строго И что нежных тех зараз, Чем они пленяют нас, Нахожу я в них немного.   Удивляло то тебя, Что писать про них я смею;   Ты пеняла, что умею В них пороки видеть я. Ты пеняла — я смеялся. Ты грозила — я шутил. И тебя я не боялся! И тебе самой не льстил! Для меня казалось стыдно, И досадно, и обидно Девочке в пятнадцать лет, Как судье, давать ответ.   Но судьба здесь всем играет, Вид всему дает иной: Часто роза там блистает, Иней где мертвел седой. Где лежал бел снег пушистый, Облака крутил Борей, Флора утренней зарей Стелет там ковры душисты Для любовных алтарей. Все природе уступают.   Превратяся воды в лед Пусть Бореев презирают. Придет час — они растают, Вся их твердость пропадет, Их теперь и вихри люты Не возмогут всколебать; Но настанут те минуты, Как резвясь их волновать Станут ветерки восточны. Сердце наше таково: Твердо, холодно, как камень; Но наступит час его, Вспыхнет вдруг, как лютый пламень. Все в нем страсти закипят, И тогда один уж взгляд Волновать его удобен И, вливая в душу яд, Душу связывать способен.   Но когда здесь всё не впрок, Может быть, закон природы И моей уже свободы Назначает близкий срок. Скоро, скоро, может статься, Заплачу большой ценой За вину, что воружаться Смел на пол я нежный твой; Но теперь лишь оправдаться Я желаю пред тобой. Зла тоскою не избудешь, Грустью тучи не принудишь Грозу мимо пронести. Я еще вздохнуть успею, Как совсем уж ослабею От беды себя спасти И погибну невозвратно.   Так тебе то не приятно, Что на женщин я пишу, Их причуды поношу, Открываю их пороки, Страсти пылки и жестоки, Кои вредны иногда, Странны и смешны всегда. Но тебя ль я обижаю, Коль порочных поражаю? Нет — тебя тем обожаю.   Твой лишь тихий, кроткий нрав, Не любя переговоров, Колких шуток, ссор и споров, То твердит, что я не прав. И когда пером шутливым, Не бранчивым, не брюзгливым, Глупость я колю одну, Ты в поступке видишь этом, Будто с целым женским светом Злую я веду войну. Так пастух в лесу тенистом, Голосом пленяясь чистым Милой пеночки своей, Чтоб дать боле места ей, Прочь от дерева гоняет Глупых каркливых ворон, Но тем пеночку пугает — Робка пеночка слетает — И ее теряет он, Как приятный, сладкий сон. Но тебе ль, мой друг любезный, Страх пристал сей бесполезный? Пусть Венера во сто лет, Колотя в поддельны зубы И надув увядши губы, Мне проклятие дает За вину, что слишком строго Заглянул к ней в туалет И ценил его я много; Но тебе в том нужды нет. Ты красот не покупаешь В баночках большой ценой, И природе лишь одной Тем должна, чем ты пленяешь.   Пусть пеняет на меня Скромна, хитра щеголиха, Пусть ворчит мне исподтиха, Мниму злость мою кленя. Перед ней, сказать неложно, Не совсем я чист и прав, И не слишком осторожно Я открыл лукавый нрав, Хитры замыслы, уловки, Кои чаще у нее, Нежель у мужа ее Модны головны обновки. Не совсем я прав и тем, Что сказал за тайну всем, Как она над ним играет; Знает кстати похвалить; Знает кстати слезы лить, Кстати часто обмирает; И, воскреснув без него, Мужа скромного сего Лоб счастливый убирает. Пусть она бранит меня; Перед ней я очень грешен; Но я тем, мой друг, утешен, Что я прав перед тобой: С описаньем сим несходен Нрав невинный, скромный твой: Он приятен, благороден — Как тиха заря весной.   Ты притворства ненавидишь — Нужды в нем себе не видишь — И к чему тебе оно? Всё судьбой тебе дано, Чтоб тобою восхищаться? Для чего же притворяться? Разве только для того, Чтоб любезной не казаться?   Пусть, как хочет, так бранит Резвая меня Ветрана; Пусть везде она твердит, Что я схож на грубияна, Что во мне искусства нет Тешить нежно модный свет. Гнев ее ничуть не дивен: Кто портрет ее писал И, писав его, не лгал, Тот, конечно, ей противен. Если б я не рассказал, Как сердца она меняет; Как нередко в сутки раз Верностью своей линяет, Не храня своих зараз; И как бабочка летает С василька на василек, И с кусточка на кусток; Если б я был скромен боле, Если б я смолчать умел; Может быть, с другими в доле Сердцем бы ее владел; Но в блаженстве без препятства Мало есть, мой друг, приятства — Мил сокол нам в высоке — Скучит скоро на руке.   Пусть она кричит, как хочет; Пусть язык, как бритву, точит: Мне не страшен гнев ея. Но, писав портрет Ветраны, Хитрость, плутовство, обманы, Чем тебе досаден я?   Ты ловить сердца не ищешь;. За победами не рыщешь На гуляньи, в маскарад, В сосьете^*, в спектакли, в сад. И хотя ты всех пленяешь И умом и красотой, Но, сколь взгляд опасен твой, Всех ты мене это знаешь.   Перед зеркалом, друг мой, Ты не учишь улыбаться, Ни вздыхать, ни ужиматься, Кстати бросить томный взгляд, Иль лукавы сделать глазки; Щеголих подборны краски, Весь ученый их снаряд, Расставлять сердцам тенета, Быть влюбленной не любя — Вся наука хитра эта Не понятна для тебя.   У тебя, мой друг, не в моде С сердцем быть глазам в разводе. Ты открыта — твой язык К хитрой лести не привык. Плачешь ты или хохочешь Не тогда, когда захочешь, Но как сердце то велит. С ним одним всегда согласны Голос твой, глаза и вид: Оттого они прекрасны.   Ах! когда бы весь твой пол Сходен был во всем с тобою; Кто б, мой друг, был столько зол И с душою столь слепою, Чтобы не пленяться им?   Слабым я пером моим Лишь ему платил бы дани И оставил бы все брани Злым порокам и смешным.   С лирой томной и согласной, Пел бы пол я сей прекрасной: И учился б лишь тому, Чтоб уметь его прославить; Кстати — в шутках позабавить — И приятным быть ему.

К другу моему А. И. К.<лушину>

Скажи, любезный друг ты мой, Что сделалось со мной такое? Не сердце ль мне дано другое? Не разум ли мне дан иной?— Как будто сладко сновиденье, Моя исчезла тишина; Как море в лютое волненье, Душа моя возмущена.   Едва одно желанье вспыхнет, Спешит за ним другое вслед; Едва одна мечта утихнет, Уже другая сердце рвет. Не столько ветры в поле чистом Колеблют гибкий, белый лен. Когда, бунтуя с ревом, свистом, Деревья рвут из корня вон; Не столько годы рек суровы, Когда ко ужасу лугов Весной алмазны рвут оковы И ищут новых берегов; Не столько и они ужасны, Как страсти люты и опасны, Которые в груди моей Мое спокойство отравляют, И, раздирая сердце в ней, Смущенный разум подавляют.   Так вот, мой друг любезный, плод, Который нам сулят науки! Теперь ученый весь народ Мои лишь множит только скуки. Платон, Сенека, Эпиктет, Все их ученые соборы, Все их угрюмы заговоры, Чтоб в школу превратить весь свет, Прекрасных девушек в Катонов И в Гераклитов всех Ветронов; Всё это только шум пустой. Пусть верит им народ простой, А я, мой друг, держусь той веры, Что это лишь одни химеры. Не так легко поправить мир! Скорей воскреснув новый Кир Иль Александр, без меры смелый, Чтоб расширить свои пределы, Объявят всем звездам войну И приступом возьмут луну; Скорее Сен-Жермень восстанет И целый свет опять обманет; Скорей Вралин переродится, Стихи картавить устыдится И будет всеми так любим, Как ныне мил одним глухим; Скорей всё это здесь случится;— Но свет — останется, поверь, Таким, каков он есть теперь; А книги будут всё плодиться.   К чему ж прочел я столько книг, Из них ограду сердцу строя, Когда один лишь только миг — И я навек лишен покоя?— Когда лишь пара хитрых глаз, Улыбка скромная, лукава,— И филозофии отрава Дана в один короткий час. Премудрым воружась Платоном, Угрюмым Юнгом, Фенелоном, Задумал целый век я свой Против страстей стоять горой. Кто ж мог тогда мне быть опасен?— Ужли дитя в пятнадцать лет?— Конечно — вот каков здесь свет!— Ни в чем надежды верной нет; И труд мой стал совсем напрасен, Лишь встретился с Анютой я.   Угрюмость умерла моя — Нагрелось сердце, закипело — С умом спокойство отлетело.   Из всех наук тогда одна Казалась только мне важна — Наука, коя вечно в моде И честь приносит всей природе, Которую в пятнадцать лет Едва ль не всякий узнает, С приятностью лет тридцать учит, Которою никто не скучит, Доколе сам не скучен он;— Где мил, хотя тяжел закон; В которой сердцу нужны силы, Хоть будь умок силен слегка; Где трудность всякая сладка; В которой даже слезы милы — Те слезы, с смехом пополам, Пролиты красотой стыдливой, Когда, осмелясь стать счастливой, Она дает блаженство нам. Наука нужная, приятна, Без коей трудно век пробыть; Наука всем равно понятна — Уметь любить и милым быть. Вот чем тогда я занимался, Когда с Анютой повстречался; Из сердца мудрецов прогнал, В нем место ей одной лишь дал И от ученья отказался.   Любовь дурачеству сродни: Деля весь свет между собою, Они, мой друг, вдвоем одни Владеть согласно стали мною. Вселяся в сердце глубоко, В нем тысячи затей родили, Все пылки страсти разбудили, Прогнав рассудок далеко.   Едва прошла одна неделя, Как я себя не узнавал: Дичиться женщин перестал, Болтливых их бесед искал — И стал великий пустомеля. Всё в них казалось мне умно: Ужимки, к щегольству охота, Кокетство — даже и зевота — Всё нежно, всё оживлено; Всё прелестью и жаром блещет, Всё мило, даже то лино, Под коим бела грудь трепещет.   Густые брови колесом Меня к утехам призывали, Хотя нередко угольком Они написаны бывали; Румянец сердце щекотал, Подобен розе свежей, алой, Хоть на щеке сухой и вялой Природу худо он играл; Поддельна грудь из тонких флёров, Приманка взорам — сердцу яд — Была милей всех их уборов, Мой развлекая жадный взгляд. Увижу ли где в модном свете Стан тощий, скрученный, сухой, Мне кажется, что пред собой Я вижу грацию в корсете.   Но если, друг любезный мой, Мне ложны прелести столь милы И столь имеют много силы Мою кровь пылку волновать,— Представь же Аннушку прелестну, Одной природою любезну — Как нежный полевой цветок, Которого лелеет Флора, Румянит розова Аврора, Которого еще не мог Помять нахальный ветерок; Представь — дай волю вображенью — И рассуди ты это сам, Какому должно быть движенью, Каким быть должно чудесам В горящем сердце, в сердце новом, Когда ее увидел я?— Обворожилась грудь моя Ее улыбкой, взором — словом: С тех пор, мой друг, я сам не свой. Любовь мой ум и сердце вяжет, И, не заботясь, кто что скажет, Хочу быть милым ей одной.   Все дни мне стали недосужны, Твержу науку я любить;— Чтоб женщине любезным быть. Ты знаешь, нам не книги нужны. Пусть Аннушка моя умна, Но всё ведь женщина она. Для них магниты, талисманы — Жилеты, пряжки и кафтаны, Нередко пуговка одна.   Я, правда, денег не имею; Так что же? — Я занять умею. Проснувшись с раннею зарею, Умножить векселя лечу — Увижу ль на глазах сомненье, Чтоб всё рассеять подозренье, Проценты клятвами плачу.   Нередко, милым быть желая, Я перед зеркалом верчусь И, женский вкус к ужимкам зная, Ужимкам ловким их учусь; Лицом различны строю маски, Кривляю носик, губки, глазки, И, испужавшись сам себя, Ворчу, что вялая природа Не доработала меня И так пустила, как урода. Досада сильная берет, Почто я выпущен на свет О такою грубой головою.— Забывшись, рок я поношу И головы другой прошу,— Не зная, чем и той я стою, Которую теперь ношу.   Вот как любовь играет нами! Как честью скромный лицемер; Как службой модный офицер;   Как жены хитрые мужьями. Не день, как ты меня узнал; Не год, как мы друзья с тобою, Как ты, мой друг, передо мною Малейшей мысли не скрывал, И сам в душе моей читал;— Скажи ж: таков ли я бывал?— Сует, бывало, ненавидя, В тулупе летом, дома сидя, Чинов я пышных не искал; И счастья в том не полагал, Чтоб в низком важничать народе,— В прихожих ползать не ходил. Мне чин один лишь лестен был, Который я ношу в природе,— Чин человека;— в нем лишь быть Я ставил должностью, забавой; Его достойно сохранить Считал одной неложной славой. Теперь, мой друг, исчез тот мрак, И мыслю я совсем не так.   Отставка начала мне скучить, Хочу опять надеть мундир — «Как счастлив тот, кто бригадир; Кто может вдруг шестерку мучить!» — Кричу нередко сгоряча, И шлем и латы надеваю, В сраженьях мыслию летаю, Как рюмки, башни разбиваю И армии рублю сплеча; Потом, в торжественной минуте, Я возвращаюся к Анюте, Покрытый лавровым венком; Изрублен, крив, без рук и хром; Из-под медвежьей теплой шубы Замерзло сердце ей дарю; И сквозь расколотые зубы Про стару нежность говорю, Тем конча всё свое искусство, Чтоб раздразнить в ней пылко чувство.   Бывало, мне и нужды нет, Где мир и где война сурова, Не слышу я — и сам ни слова,— Иди как хочет здешний свет.— Теперь, мой друг, во всё вплетаюсь И нужным быть везде хочу; То к Западу с войной лечу, То важной мыслью занимаюсь Европу миром подарить, Иль свет по-новому делить,— И быв нигде, ни в чем не нужен, Везде проворен и досужен; И всё лишь только для того, Чтоб луч величья моего Привлек ко мне Анюту милу; Чтоб, зная цену в нем и силу,— Сдалась бы всею мне душой И стала б барыней большой.   Бывало, мне покой мой сладок, Честь выше злата я считал; С богатством совесть не равнял И к деньгам был ничуть не падок. Теперь хотел бы Крезом быть, Чтоб Аннушки любовь купить;— Индейски берега жемчужны Теперь мне надобны и нужны. Нередко мысленно беру Я в сундуки свои Перу, И, никакой не сделав службы, Хочу, чтобы судьбой из дружбы За мной лишь было скреплено Сибири золотое дно: Чтобы иметь большую славу Анюту в золоте водить, Анюту с золота кормить, Ее на золоте поить И деньги сыпать ей в забаву. Вот жизнь весть начал я какую! Жалей о мне, мой друг, жалей — Одна мечта родит другую, И все — одна другой глупей;— Но что с природой делать станешь? Ее, мой друг, не перетянешь. Быть может, что когда-нибудь Мой дух опять остепенится; Моя простынет жарка грудь — И сердце будет тише биться, И страсти мне дадут покой. Зло так, как благо, — здесь не вечно; Я успокоюся конечно;   Но где? — под гробовой доской.