Том 3. Поэмы
Шрифт:
Значительно реже появлялись отзывы, утверждавшие историзм произведения, причем и в этом случае — и с плюсом, и с минусом. Отражение генетического родства мировоззрения современного крестьянства и казаков второй половины XVIII в. увидели в «Пугачеве» такие разные авторы, как А. Б. Мариенгоф и Е. Ф. Никитина, ср. общность их высказываний о превращении есенинской Руси («Расеи») в Россию и бунтарства — в крестьянскую революцию. «„Пугачев“, — писала Е. Ф. Никитина, — заметное историко-литературное явление». Отметив две замечательные сцены (разговор предателей Пугачева и гибель Пугачева) и «внутреннюю правдивость пьесы-поэмы», она назвала «Пугачева» — поэмой наших дней, нашего «героизма и предательства» (альм. «Свиток», М., 1924, № 3, с. 152; см. также рец. А. Мариенгофа в журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 29›; подпись: А. М.). Н. М. Тарабукин, напротив, утверждал: «Современность идет мимо него. ‹…›… и, как иные эклектики, ‹Есенин› оборачивается
Поэма «Пугачев» стала поводом к дискуссии об имажинизме (см. т. 7, кн. 1 наст. изд.) и художественной образности поэмы. Отдельные авторы утверждали, что Есенин имеет мало общего с имажинизмом Мариенгофа и Шершеневича (Н. Осинский) или отмечали «уход» «Пугачева» от имажинизма, «далекого от понимания глубин народной жизни» (С. Радугин). С. М. Городецкий считал: «Если имажинизм и принят Есениным, то, может быть, только как литературное развитие всегда стремившегося к изобразительности деревенского языка». А. Н. Рашковская в 1925 г. утверждала, что в группу имажинистов входили поэты, «совершенно чуждые по духу Есенину» (журн. «Вестник знания», М., 1925, № 13, стб. 888).
Значительная часть критиков, напротив, считала, что отделять Есенина от имажинизма нет оснований. «Пугачев» Есенина и «Заговор дураков» А. Мариенгофа уже в первых откликах воспринимались как «опыт приложения принципов имажинизма к драматургии» (Москвич. «Заговор дураков» — газ. «Новый мир», Берлин, 1921, 11 сент., № 188) и, как правило, на счет имажинизма относились все недостатки и парадоксы «образотворчества» двух поэтов. Независимо от общей положительной или отрицательной оценки «Пугачева» критики видели в нем «имажинистическую трясину» (Апушкин Я. В. — журн. «Экран», М., 1922, № 22, 21–28 февр., с. 10), «налет конфетного имажинизма» (П. С. Коган), «вычурный имажинизм» (Г-14 ‹Гринберг›— газ. «Коммуна», Самара, 1922, 16 июня, № 1049), а в главном герое Пугачеве — «оперного пейзана», «начитанного в имажинизме джентльмена», прошлым летом декламировавшего в «Стойле Пегаса» (Лежнев А. — журн. «Вестник искусств», М., 1922, № 3–4, с. 19; вырезка — Тетр. ГЛМ; см. также рубрику «Театр и искусство» — газ. «Курьер», Владивосток, 1921, 3 дек., № 54; Лебедев Н. «Поэтические школы» — газ. «Новый путь», Рига, 1922, 1 янв., № 1; Адашев К. — журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, 18–25 марта, № 5, с. 13–14; Н. М. П. ‹подпись› — газ. «Воля России», Прага, 1922, 25 марта, № 12, с. 20; Соснин Б. — журн. «Вулкан», Пг., 1922, № 2, дек., с. 27.
Е. И. Шамурин отнес слабость поэмы за счет того, что есенинский Пугачев и другие действующие лица «имажинизированы» и «испорчены». Признавая «большое дарование» Есенина, которое чувствуется в «Пугачеве», как и в других вещах поэта, критик делал вывод, что «только окончательный разрыв с „художественными приемами“ бездарного Мариенгофа и Шершеневича спасет поэта, прекратит это нелепое, систематическое если не самоубийство, то самоуродование художника» (журн. «Культура и жизнь», М., 1922, 1-15 марта, № 2/3, с. 75–76). Еще более уничтожающую оценку поэме дал Л. Д. Троцкий в статье, опубликованной под названием «Вне-октябрьская литература: Литературные попутчики революции» (об ошибочности заголовка см. Материалы, 426; т. 5 наст. изд., с. 396) на страницах газеты «Правда» (1922, 5 окт., № 224; вошла в его кн. «Литература и революция», М., 1923, с. 48–50, то же — 2-е изд., 1924, с. 52–53). Он назвал Есенина поэтом, «от которого все-таки попахивает средневековьем», и охарактеризовал попытку Есенина построить имажинистским методом крупное произведение — «несостоятельной». «Диалогический характер „Пугачева“, — писал Троцкий, — жестоко подвел поэта. ‹…› Емелька Пугачев, его враги и сподвижники — все сплошь имажинисты. А сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может. Есенинский Пугачев сантиментальный романтик. Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавно; когда же Пугачев изъясняется, как отягощенный образами романтик, то это хуже. Имажинистский Пугачев немножко смехотворен… ‹…› Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин еще впереди».
«Недостаточность» приемов имажинизма, которая обнаружилась в драматической поэме, отметил также И. А. Груздев: «Диалог, даже претендующий на сценичность, требует гораздо более сложных форм, чем перманентная образность и привычные Есенину лирические приемы.
Вследствие этого стих развалился, механизировался и, например, лирическое повторение, к которому так охотно прибегал Есенин („Кружися, кружися, кружися, чекань своих дней серебро!“), в „Пугачове“ выглядит так: „Оболяев. Что случилось? Что случилось? Что случилось? Пугачов. Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного. “ Это звучит явной пародией» (журн. «Книга и революция», М. — Пг., 1923, № 3(27), с. 37. П. Жуков, соглашаясь с И. Груздевым, счел, что «Пугачев» «во многих случаях» «звучит бессознательно пародийно» (журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, с. 11). Ср. факт, отмеченный в названной выше рецензии В. И. Лурье: «К повторению одних и тех же слов для усиления впечатления
В связи с «опоэтизацией хулиганства» рассматривал «Пугачева» А. К. Воронский. В статье «Сергей Есенин», опубликованной в январском номере «Красной нови» за 1924 г., критик писал: «Пугачев приближен к нашей эпохе, он говорит и думает как имажинист, он очень похож на поэта. Марксизм давно уже дал надлежащую оценку нашей исторической пугачевщине, и напоминать ее здесь не имеет смысла. Но, конечно, теперешнее хулиганство Есенина имеет с подлинной пугачевщиной весьма отдаленное сходство. ‹…› От заповедных лесов правнук ушел, но к тому городу, за которым будущее, не пристал» (с. 283–284, см. также его кн. «Литературные типы», М, ‹1925›, с. 52–55).
Критики не сумели оценить органического соединения литературных и фольклорных перекличек, уходящих корнями в мифологическое прошлое и придающих неповторимый колорит есенинской трагедии (см. реальный коммент.). Некоторые авторы указывали на излишнюю усложненность и вычурность языка поэмы, где «„манера“ превращается в „манерность“» (журн. «Воля России», Прага, 1922, 25 марта, № 12, с. 20; подпись: Н. М. П.). В. Красильников нашел работу Есенина-имажиниста неудовлетворительной и охарактеризовал образы поэмы по их внутреннему значению как «ребус, задачу, головоломку для читателя». На Б. Анибала персонажи пьесы произвели «комическое впечатление», их диалоги он называл «кукольными». «Неприятно поражает, — продолжал рецензент, — убожество мыслей поэмы» (журн. «Вестник лит.», Пг., 1922, № 2–3 (38–39), с. 23). И. Соболев писал: «Пугачев» — это «многословие поверившего в свою гениальность графомана» (альм. «Возрождение», М., 1923, т. II, с. 367–368). А. И. Ромм назвал «Пугачева» «апогеем есенинского имажинизма» и заметил, что в погоне за образом поэт доходит «до таких плоских иносказаний: „Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, точно зубы… “» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36–37).
В рамках дискуссии об имажинистской образности «Пугачева» Иванов-Разумник поставил вопрос о модернизации и стилизации, нащупав тем самым одну из новаторских черт есенинской трагедии. Назвав «намеренно тяжеловесного „Емельяна“» «сильной, крепкой вещью», он писал: «В разбойных героев середины XVIII века вложены чувства, мысли, слова „имажиниста“ нашего времени, который сам о себе говорит: „такой разбойный я…“ Эта модернизация, эта стилизация — прямая противоположность приему бесчисленных ауслендеров: у них современность жеманится под историчность, здесь же историческое переносится в современность. „Емельян“ Есенина — наш современник, со всеми своими историческими соратниками живет он в наши дни, среди нас и в нас» («Летопись Дома литераторов», Пг., 1922, 1 февр., № 3 (7), с. 5; вырезка — Тетр. ГЛМ). В. П. Правдухин заметил, что от поэмы веет «в новых формах воскрешаемой ложноклассикой. ‹…› И эта ложноклассика — порой сильная, ядреная — напитывает собой и всю „поэму“» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, май-июнь, № 2, с. 141). С. Радугин назвал язык «Пугачева» прекрасным, чуждым вычурности, но «непохожим на обыденную речь» (журн. «Зори Грядущего», Харьков, 1922, № 5, с. 176).
Вопрос о правомерности соединения в исторической поэме разных жанров народной поэзии и русской книжности поставил Н. Н. Асеев. Он отметил символику «природы, быта и чувств», построенную «по образу загадок и пословиц», и злоупотребление не переплавленным собственным творчеством книжным орнаментом «всяких „Триодей“ и „Цветников“» (ПиР, 1922, кн. 8, с. 39–40).
А. Б. Мариенгоф противопоставил своеобразную творческую манеру письма Есенина обычному «стилизаторскому курьезу». «Историческая вещь не будет стилизаторской, если идеологическая трактовка, психологическое движение, лирическое содержание и формальная манера будет выражать дух своего времени (тому пример италианский ренессанс, Новгородская иконопись XIV и XV века, Шекспир, „Пугачов“ Есенина, „Заговор Дураков“ автора настоящей статьи)». Как бы в ответ Н. Н. Асееву А. Б. Мариенгоф определил имажинистское понимание хода развития литературы: «От образного зерна первых слов через загадку, пословицу, через „Слово о полку Игореве“ и Державина к образу национальной революции» (в его статье «Корова и оранжерея» — журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 7›).
Наиболее пространно выступил по этому вопросу в одном из выпусков своих «Литературных заметок» Г. В. Адамович, по собственному признанию, прочитавший одну из наиболее популярных есенинских вещей лишь в середине 1924 г. «Есенин, — писал он, — по-видимому, как огня боялся впасть в стилизацию ‹…›. Но он впал в другую и едва ли не в худшую крайность. Его герои изъясняются не современным русским языком, сухим, простым и точным, а цветистым и разукрашенным, типичным условно-поэтическим волапюком. ‹…› Настоящая простота решительно и безусловно исключает метафоричность. ‹…› Есенин в своей грубо, кое-как сделанной поэме остался верным последователем имажинизма…„Пугачев“ по тону напоминает некоторые вещи Маяковского». Особенно подробно Адамович критиковал метафоры, основанные на двух вещественных или отвлеченных понятиях («цедит молоко соломенное ржи», «тополь общипан „зубами дождей“, по небу катится „колокол луны“, а Екатерина взошла на престол, разбив „белый кувшин головы“ своего мужа») (газ. «Звено», Париж, 1924, 11 авг., № 80).