Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
Но прошло еще три дня, кота не было. Стали искать, – нет, как провалился. Грицко обыскал все палубы, заглянул во все укромные уголки, спустился в машинное, к кочегарам, обшарил кладовую, где лежала растрепанная пенька с канатов и где любил спать Васька, – нет. Тогда беспокойство пошло по всему броненосцу.
В ближайшее воскресенье команда, съездившая на берег, принесла известие: Васька нашелся, – он на соседнем броненосце; сами матросы говорили, ночью приплыл к ним.
Когда услышали, что Васька плыл, среди матросов поднялось волнение.
В свободную минуту толпой собрались на носу. Грицко взял в обе руки по флажку и стал сигнализировать на тот броненосец:
– Братцы, отдайте кота, он – наш.
Оттуда сигнализировали:
– К нам приплыл, стало – наш.
А Грицко опять:
– Мы выкормили, к нам привык, наш судовой кот.
А оттуда:
– Поглядите в трубу.
Грицко стал глядеть в бинокль – на том броненосце протянулось штук двадцать заскорузлых, просмоленных, ядреных кукишей и сигнализировали:
– На-кось, выкуси!..
Потом подняли кота, который, видимо, вырывался, показали и опять спрятали.
Величайшее раздражение поднялось среди матросов. Грозили кулаками, сигнализировали крепкие ругательства:
– Ах, анафемы!
– Братцы, Ваську достанем.
– Это грабеж! Судовое животное… Не имеют права…
– Мы вам покажем!.. Мы вам этого не спустим!..
Разошлись, когда на палубе показался офицер. Все время собирались кучки. Грицко, бледный, с раздувающимися ноздрями, подходил и говорил:
– Братцы, как же так!.. Скоро в плавание пойдем, а Васьки не будет… Как же так, а?
Когда он думал, что уйдут в плавание, а Васьки не будет, его всего переворачивало. Этот серый кот, который иногда снисходительно терся о колени, был точно тоненькая соломинка, протянувшаяся от него, Грицко, и к батьку Днiпрови, и к Горпининой хате, и к пыли, которая лениво виснет за стадом, и ко всей жизни, и ко всему рiдному краю, что далеко и печально ждет его. И если не будет кота – не будет Днiпра, камышей, синего леса за Днiпром, потухнут дивчачьи очи, что ждут его на селе.
– Братцы, так не можно… Добудемте Ваську!
– Возвратим кота…
– Мы им покажем…
И все насупилось на броненосце, как вечерняя туча над полями. Как будто из огромной, но хорошо налаженной на полном ходу машины, где все части были пригнаны и мягко вертелись, вынули маленькое, незаметное колесико, и стало слышно, как шатались, скрипели и разбалтывались шатуны и подшипники.
Жизнь кота среди матросов, его привычки, повадки приобрели вдруг для них какое-то особенно большое значение, которое они прежде не умели ценить в полную меру. Пусто стало на точно обезлюдевшем броненосце.
В каждую свободную минуту, если не было офицеров, сигнализировали на другой броненосец самые отборные ругательства и угрозы. Оттуда отвечали тем же.
– Братцы, так нельзя, – говорил Грицко. Он за эти дни похудел.
В воскресенье свезли на берег команду человек двадцать, отпущенных погулять в город. С того броненосца тоже высадилась команда в отпуск. Некоторое время слышно было, как отбивали шаг и те и другие.
Грицко вдруг остановился, губы у него вздрагивали:
– Братцы, вон они, наши супостаты!
Все остановились, как по команде.
– Неужели так и оставим?
И, не дожидаясь, повернулся и пошел к гулко отбивавшей шаг команде. Товарищи, повернувшись, плотной массой пошли за ним. Обе команды сошлись и тяжело стали друг против друга, бронзовые, сильные, с смелыми открытыми лицами.
– Вот что, братики, скажу вам, все товариство вы дуже обидели.
– Знамо дело, обидели… – густо загудели кругом.
– Неправильно…
– Потому должны понимать, животная свой дом имеет…
– Судовая животная…
– Плыл – стало, к себе домой хотел…
– Прошибся… разве на воде да ночью разберешь… человек и тот бы прошибся…
Но им так же густо и дружно, давая отпор, ответили:
– К нам приплыл, стало – наш…
– Не вытащили бы, все одно бы потоп.
– Что он у вас – клейменый?
– Проваливайте…
Тогда Грицко, повернувшись к своим, побагровел, крикнул голосом, как будто его ударили ножом:
– Братцы, не выдавай!.. Постоим за веру и отечество!..
И с размаху ляцкнул кулаком в лицо ближайшего врага. Лицо мгновенно окровавилось…
– А-а-а!.. – грозно пронеслось по берегу и отдалось за бухтой.
Грицко разом потонул среди поднявшихся кулаков.
– За веру!.. За отечество!..
Как хлынувшая с двух сторон вода, смешались обе команды. Окровавленные лица, мелькающие кулаки, хрип и стоны. Упавших топтали тяжелыми сапогами. Весь берег шевелился грудою живых, тяжело ворочавшихся тел, точно кто-то высыпал на большом пространстве червей и они сплелись в живой, шевелящийся узел, и стояло густое, колебавшееся «га-га-га-га», в котором ничего не разберешь.
Враги, сцепившись, падали в воду, глотали, захлебывались, выплывали и, мокрые, ободранные, с подбитыми глазами, становились друг против друга, как два петуха:
– Ну что… хочешь еще?
– Отдавай кота!..
И, сцепившись, били друг друга как и куда попало.
На броненосце подняли тревогу, зазвонили телефоны. Спустили на шлюпках команды разнимать дерущихся, но матросы кидались в свалку и били врагов.
Офицеры тщетно кричали до потери голоса, стреляли в воздух из револьверов. Над кишевшей, тяжело ворочавшейся по берегу толпой стоял поглощающий все звуки рев. Дали знать в штаб.