Том 3. Рассказы 70-х годов
Шрифт:
– Чего это? – уперся мрачный. – Будешь, как занял, я за тобой, а за мной… Ты куришь? – повернулся он к нервному с тонким голосом.
– Нет, – откликнулся тот. – Бросил. У меня язва луковицы двенадцатиперстной кишки.
– А ты? Кандидат?
– Я? – очнулся очкарик. – Нет.
– А я бы курнул, – с тоской молвил Иван-тракторист.
– Ты за мной, – сказал ему мрачный. – А ты, – мрачный небрежно глянул на урку – за Иваном.
Урка лежал, закинув руки за голову… Свирепо смотрел в потолок.
– Сколько
– По одной всем хватит. Пускай дым-то повыше… а то мне опять на вид поставют. Жалеешь вас…
Электрик вчастую докурил сигарету, старательно пуская дым к высокому зарешеченному окну, рамы которого, по летнему времени, были открыты.
– Давай, – сказал он сухонькому. А сам лег опять в кровать.
Теперь сухонький пристроился к окну и с удовольствием пошел затягиваться, и даже затараторил – от удовольствия же.
– Как ты говоришь: луковица двенадцатиперстной кишки? – поинтересовался он.
– Да, – откликнулся нервный. – Ниша.
– Ниша?
– Ниша.
Сухонький покачал головой… Но все равно на лице у не-го было одно сплошное удовольствие.
– Ну язык выдумали! Я как-то был в поликлинике, читаю на двери: «Исследование моторной функции желудка». Совсем зарапортовались: мотор в желудке исследуют…
– Ты не болтай, а кури, – посоветовал мрачный. – Легко, думаешь, лежать смотреть на тебя.
Очкарик сидел на своей кровати, тупо смотрел перед собой… Ничего, казалось, не видел и не слышал.
– Подними-ка ноги-то, – попросила его тетя Нюра, подлезая с тряпкой под кровать.
Очкарик поднял ноги и в этом неловком положении заговорил с ней.
– Тетя Нюра… Анна… как вас по отчеству?
– Анна Никитишна.
– Анна Никитишна, вы не слышали, кого вчера под трамвай толкнули?
– Под трамвай? – удивилась тетя Нюра. – Да кого же это? Когда?
– Вчера вечером, – очкарик все держал ноги на весу, хотя в этом не было теперь надобности. – В районе Садовой… Было там какое-нибудь движение?
– Движение там всегда есть…
– Я имею в виду – народ сбегался?
– Да брось ты, чудак! – пожалел его мрачный. – Разыграли тебя. Вон лежит… соловей-разбойник с кондитерской, развлекается. Кого ты можешь под трамвай толкнуть? Хорошо самого не толкнули…
Очкарик опустил ноги и встал… И долго, и внимательно – очень долго, очень внимательно – смотрел на урку.
– Что, очкарь? – повеселел тот. – Перетрухал? Хох, гнида!..
– Сейчас подойду и дам пощечину, – сказал очкарик дрожащим от обиды голосом.
Урка изумленно выпучил на него глаза… Смотрел некоторое время. Потом встал, шикарным жестом запахнулся простыней и медленно – очень медленно – пошел к очкарику.
– Я вас прошу, синьор духарь, дайте мне пощечину. Умоляю… надо же держать слово. А то я обижусь и буду вас долго-долго метелить. Ну?..
– Совершенно верно, слово надо держать. Я плохо вижу, где ваше лицо?
– Вот мое лицо, вот… – урка показал пальцем. – Вот эта вот окружность – это моя личность, в такую луну нельзя промахнуться. Ну? Я же тебя оскорбил… Разыграл, как дуру, ты же кандидат…
Все напряженно ждали, чем закончится эта сцена между двумя «джельтменами».
– Могу еще оскорбить, вонючка ученая. Гнида. Как еще?..
– Достаточно, – молвил очкарик. Он распрямился и довольно торжественно, – то ли не чувствуя страха, то ли от театральности, свойственной ему, – произнес фразу: – От имени всех очкариков! – и залепил урке отчетливую пощечину.
– Вот как! – удивилась даже тетя Нюра; по простоте душевной она сперва не поняла, что готовится именно пощечина. – Ты што это, эй!
– Мх-х, хорошо, – как-то даже сладострастно сквозь стиснутые зубы пропел урка. – Еще раз… Умоляю, с другой стороны.
– Нет, этого вполне достаточно, – снисходительно сказал очкарик; странно, неужели он так и не почувствовал опасности, или эта театральность так въелась в человека? Он хотел величаво отбыть в сторону своей койки, но урка поймал его за простыню и подтянул к себе.
– Ну, гнидушка-а, ну умоляю – еще раз, с другой стороны. Ох, как я счас буду метелить! – урка зажмурился и покачал головой. – Как же я буду метелить, мама родимая!.. Умоляю, кинь еще одну – для напряжения, чтобы я о так от, о так – рразорвал сразу…
Но тут встал мрачный со своей койки, подошел к ним и с усилием, решительно оторвал урку от очкарика.
– Дальше будешь иметь дело со мной, – сказал он урке.
Урка опять значительно и долго – в который уже раз он пускал свой взгляд в дело! – посмотрел на мрачного… Тот спокойно – тому кажется, даже доставляло удовольствие, что на него смотрят так значительно, – выдержал этот опасный взгляд и лег на свою кровать. Урка тоже лег. Все произошло в полной тишине. И в тишине же урка вдруг рывком скорчился на своей кровати, заскрипел зубами, закрутил головой и – не то простонал, не то взмолился злорадно своему жестокому богу – поклялся:
– Ох, как же я буду метелить! Как я буду метелить!..
– Благодарю вас, – сказал очкарик мрачному. – Если бы у меня были очки, я бы схватился с этим орангутангом: я когда-то занимался боксом. Но без очков я плохо вижу.
Мрачный промолчал на это. А урка глубоко вздохнул и сказал негромко себе:
– Только бы дожить до светлых дней.
Сухонький между тем докурил свою сигарету, с кровати поднялся мрачный; тетя Нюра вынула из-под фартука сигарету и уважительно дала ему.
– Чего тут не поделили-то? – спросила она серьезного сильного человека, мрачного.