Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика
Шрифт:
— Хватит… Вот и полегчало… У меня душа вернулась в тело…
Он поднялся и вытер ладонью рот.
И она сказала ему, запихивая в платье живые, шевелящиеся тыквы своих грудей:
— Вы очень услужили мне. Благодарю вас, мосье… И он ответил ей голосом, дрожащим от волнения:
— Это я должен благодарить вас, мадам… Вот уже два дня, как я ничего не ел…
Ги де Мопассан. Признание *
Солнце полудня широким дождем изливается на поля.
У вершины холма на клеверном поле пасутся деревенские коровы; животные дремлют лежа или стоят на всех на четырех и скашивают в сторону большие глаза, ослепленные полуденным зноем.
К этому стаду коров бредут по узкой, вытоптанной в хлебах, тропинке две женщины — мать и дочь; они подвигаются тяжелой, мерной, качающейся походкой. Каждая из них несет на коромысле по два оцинкованных ведра; солнце белым слепящим лучом играет в ведрах.
Женщины хранят молчание, они идут доить коров. Вот они пришли, поставили на землю ведра, толкнули коров в бок деревянными башмаками. Животные становятся сначала на передние ноги, медлительно и трудно они поднимают затем широкие крупы, отягощенные розовым мясом непомерных сосцов.
Обе Маливуар — мать и дочь — умостившись под животом у коровы, быстро перебирают набухшие соски, бросающие в ведро тонкую сильную струю молока. Желтоватая пена закипает по краям ведра; женщины переходят от одной коровы к другой, и так до конца длинной цепи. Покончив с одной, они переводят ее на новое место, где еще не тронута трава. И потом бабы уходят, согбенные под молочным грузом — мать впереди, дочь сзади. Но дочка останавливается вдруг, снимает с себя ведра, садится на землю и разражается плачем. Старуха, не слыша за собой шагов, оборачивается и застывает на месте.
— Что с тобой? — спрашивает она.
А Селеста, дочка, большая, рыжая девка с волосами, сожженными на солнце, и с щеками, запятнанными веснушками — каплями огня, густо посеянными по лицу, — дочка тихонько взвизгивает, как побитое дитя, и бормочет:
— Я не донесу моего молока… Старуха уставилась на девку и опять спросила:
— Что с тобой?
Селеста рухнула на землю между ведрами, закрыла передником глаза и сказала:
— Оно тянет меня книзу. Я не могу больше… Тогда мать спросила в третий раз:
— Да что с тобой такое?.. Селеста простонала:
— Сдается, что я брюхата…
И она зарыдала. Тут наступил черед старухи выпустить из рук ведра; она совсем потерялась, не знала, что сказать, и после долгого молчания пробормотала:
— Ты… ты брюхата?.. Как же это возможно?!
Маливуары были богатые фермеры, почтенные люди, уважаемые, изворотливые, могущественные в своей округе.
Селеста сказала заикаясь:
— Мне… мне сдается, что я и вправду брюхата… Старуха с испугом смотрела на причитающую, валявшуюся перед ней девку. Опомнившись, она заорала:
— Брюхата… Вот она и брюхата… Где это ты схватила, дрянь?
Селеста, дрожа от страха, прошептала:
— Сдается мне, что это в повозке у Полита…
Старуха силилась понять, — она старалась сообразить: кто бы это мог наделать такую беду дочке?.. Если это парень богатый, положительный, тогда дело может уладиться, тогда оно полбеды, история с животом у всякой девушки может приключиться; но вот от пересудов куда денешься, о Маливуарах, почтенных людях, всякому небось хочется посудачить…
Старуха опять закричала:
— А кто это тебе, стерва, прицепил?
И Селеста, решившая все открыть, пробормотала:
— Сдается мне, что это Полит…
Тогда старуха Маливуар, охваченная неистовым гневом, накинулась на дочку и принялась колотить ее с такой силой, что чепец слетел у той с волос. Она колотила по голове, по спине, по всему телу; Селеста, растянувшись между ведрами, только закрывала лицо руками.
Озадаченные коровы перестали щипать траву, они обернулись, воззрились на баб большими светящимися глазами, а самая последняя в ряду корова тревожно замычала и потянулась к хозяйкам мордой.
Притомившись от битья, старуха остановилась, чтобы передохнуть; она пришла в себя и захотела разузнать все точно.
— Полит! И это возможно, о боже! Как это взбрело тебе в башку — с кучером? Спятила ты, или околдовал он тебя, дурищу?..
Селеста, не вставая с земли, пробормотала:
— Я… я не платила ему за проезд…
И старая нормандка все поняла.
Каждую неделю, по средам и пятницам, Селеста отвозила в город на продажу птицу, сливки, яйца. Она выходила из дому на большую дорогу в седьмом часу утра, с двумя большими корзинами — в одной корзине были молочные продукты, в другой живность, — и там же, на большой дороге, она поджидала почтовый дилижанс из Ивето.
Товары свои она раскладывала на земле и сама усаживалась в ров; короткоклювые цыплята и носатые утки просовывали головки сквозь ивовые прутья корзины и устремляли в пространство круглые, цветистые, бессмысленные глаза.
Вскоре после этого прибывал дилижанс, тряский желтый ящик с черным козырьком, громыхавший и раскачивавшийся от вихлявой рыси белой клячи.
Кучер Полит, веселый, жирный парень, успевший, несмотря на молодость, нагулять брюшко, и до такой степени спаленный солнцем, ветрами, водкой, омытый деревенскими дождями, что шея и лицо его приняли кроваво-красный цвет кирпича, — кучер Полит, приветствуя ее, хлопал кнутом и кричал издалека:
— Доброе утро, мамзель Селеста. Здоровьичко-то как, ничего?
Девушка подавала ему одну за другой корзины, он ставил их наверх, и Селеста взбиралась затем на подножку; она высоко поднимала при этом ногу и показывала могучие икры в синих чулках. И тут Полит повторял каждый раз одну и ту же шутку:
— А икры-то, черт меня побери, никак не хотят худеть.
Селеста неизменно смеялась ему в ответ. Она находила эту шутку пристойной и очень остроумной.
После этого Полит издавал зычный возглас: — Ну-ка, шансонеточка, шевелись! — И чахлая его кляча вприпрыжку пускалась по дороге.