Том 3. Растратчики. Время, вперед!
Шрифт:
Филонов поднял воспаленные глаза. Семечкин вложил в широкую ладонь Филонова длинные серые пальцы.
— Ну, как дело, хозяин? Подвигается?
— А, — равнодушно просипел Филонов. — Будь здоров. Тебе что?
Семечкин многозначительно покашлял: «гм, гм».
— Есть разговор.
— Давай, давай. Только коротенько.
Семечкин подкинул коленом портфель, не спеша в нем порылся и выложил на стол газету.
— Читай, Филоныч.
— Что там читать. Нет у меня времени читать. Ты
— Харьков.
— Ну, знаю, знаю. Так что?
Семечкин оглянулся по сторонам. Он приставил свои зловещие очки к самому филоновскому носу и сильно понизил голос:
— Имей в виду, Филоныч. Я тут обошел только что весь участок. Гм, гм. Наблюдаются в связи с харьковским рекордом нездоровые настроения. Кое-кто зарывается. Маргулиес… Корнеев… Загибщики работают. Факт. Организация отсутствует — раз. Общественность спит — два. Печать зажимают — три. Десятники матерятся — четыре.
Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять и ухватить главную мысль Семечкина.
А Семечкин глухим басом продолжал наворачивать Фразу на фразу. Он напустил такого туману, что скоро и сам перестал понимать себя. А перестав себя понимать, рассердился и, начав со здравия, кончил за упокой.
Сначала он как будто требовал, чтобы немедленно бить Харьков. Потом жаловался на непорядки и разгильдяйство. Под конец выпустил неизвестно откуда взявшуюся фразу о французской борьбе и еще присовокупил другую — тоже летучую: «Задумано, как у Наполеона, а вышло, как у Ваньки-маляра». Он повторил эту последнюю фразу о Наполеоне и Ваньке-маляре с особенным наслаждением два раза, остановился, помолчал и повторил ее в третий раз.
Его душила злоба.
— Погоди, милок, — сказал Филонов, густо краснея. — Погоди. Я не пойму немножко…
На его лбу ижицей вздулась жила. Он вдруг из всех сил нажал кулаком на стол и приподнялся с табуретки:
— Ты что же это, специально сюда приехал сплетничать? Тень наводить на ясный день? Ты говори прямо: чего хочешь? А если сам этого не понимаешь… Если сам не понимаешь…
Филонов обеими ладонями потер лицо; зажмурился; остыл; сел. У него окончательно иссяк голос. Он широко разинул рот и развел руками.
— Вот, — еле слышно прошептал он. — Вот, если хочешь… Трубы… Не дают для душей труб…
Он протянул Семечкину бумажку.
— Фактический материал… Бери их за душу. Тряси. Крой в газете… А это дело оставь… Слышишь, Семечкин, брось…
Он махнул рукой.
Семечкин с достоинством, не торопясь, уложил газету в портфель. Он косо улыбнулся. Его губы дрожали. Он был совершенно бел.
— Хорошо, — сказал он вдруг очень густым и очень низким голосом.
Он вышел.
XXIV
— А, вот
Георгий Васильевич широко и растерянно улыбнулся.
— А-а-а, — пропел он. — А-а-а! Мое почтение. Как же, как же… Вот, видите ли, прогуливаюсь вокруг отеля… Ужасно жарко… Да… Обратите внимание, сколько здесь вокруг отеля битого стекла… Прямо ужас… Ходишь как по насту. Это все — сквозняки…
Георгий Васильевич мучительно припоминал: где он его видел и кто он такой, этот молодой человек? Где-то совсем недавно. Эти неуклюжие, серые от пыли сапоги, эти горчичного цвета галифе, это страшно небритое худое молодое лицо с угольными глазами.
Георгий Васильевич мягко пожимал, долго обминал его узкую, нежную руку. Выгадывал время. Произносил различные приветливые междометья, а сам напряженно думал: «В заводоуправлении? Кажется, нет. В поезде? Нет. Студент на практике? Нет. Заведующий столовой? Нет. Вот наказанье! Как неудобно! А он меня по имени и отчеству. Рабкор? Нет. Тут столько людей. Никакой памяти не хватит».
— Вот-с… Так-то… Да… Жара… Нуте-с, а вы?. Простите, у меня, знаете ли, ужасная память на имена и фамилии… Лицо великолепно помню, а вот имя и фамилию… и где встречались… Это мое слабое место.
Молодой человек заботливо улыбнулся.
— Корреспондент РОСТА. Я вас даже встречал на вокзале. Моя фамилия Винкич.
— Да, да. Совершенно верно. Ах да! Товарищ Винкич. Ради бога, простите. Винкич, как же.
— Сербская фамилия. У меня отец из сербов. Так вот, Георгий Васильевич, очень хорошо, что я вас встретил. Впрочем, простите, может быть, вы заняты? Обдумываете? Наблюдаете?
— Обдумываю? Да. Отчасти я обдумываю и наблюдаю, но в общем я не занят. Наоборот. Мне очень приятно. Я, знаете ли, сказать по правде, совсем тут растерялся. От меня газета ждет очерка, а я буквально не знаю, с какого конца начать.
— Да. Сразу все охватить почти невозможно.
— А вы здесь сколько времени обретаетесь?
— Полтора года. Безвыездно.
— Ого! Фю-фю! — Георгий Васильевич посвистал. — Вот это ловко. И что же, скажите, полтора года тому назад здесь действительно была голая степь?
— Абсолютно голая степь. Пустое место. Жили в палатке.
— Признаться, я именно с этого и собирался начать. Просто так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь. Жили в палатках».
Винкич скромно опустил синие ресницы.
— Видите ли, Георгий Васильевич, у нас тут побывало множество литераторов. (Конечно, не такого масштаба, как вы…) И все они обязательно начинали так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь». Это… путь наименьшего сопротивления.