Том 3. Стихотворения, 11972-1977

Слуцкий Борис Абрамович

РАВНОДУШИЕ К ФУТБОЛУ

Расхождение с ровесниками начиналось еще с футбола, с той почти всеобщей болезни, что ко мне не привилась, поразив всех моих ровесников, и при том обоего пола, обошедшись в кучу времени, удержав свою кроткую власть. Сэкономлена куча времени и потеряна куча счастья. Обнаружив, что в общежитии никого в час футбола нет, отказавшись от сладкого бремени, я обкладывался все чаще горькой грудой книг и соленой грудой газет. И покуда там, на поле — ловкость рук, никакого мошенства,— позабывши о футболе, я испытывал блаженства, не похожие на блаженства, что испытывал стадион, не похожие, но не похуже, а пожалуй, даже погуще. От чего? От словесного жеста, от

испытанных идиом. И пока бегучесть, прыгучесть восхищала друзей и радовала, мне моя особая участь тоже иногда награды давала, и, приплясывая, пританцовывая и гордясь золотым пустяком, слово в слово тихонько всовывая, собирал я стих за стихом.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Начинайся, страшная и странная, странная и страшная игра и возобновляющейся раною открывайся каждый день с утра. Я-то знаю, как тебя начать: надобно по словарям разложенные, лексикографами приумноженные словеса заставить прозвучать. Пусть они гремят, как небеса, эти словеса, и трепещут, как леса, и жужжат, как в лето жалом вложенная тонкая оса. В общем, для чего и почему? Кто его, занятье это, выдумал? Снова мыльный пузырек я выдул. Радужность его влилась во тьму. Целые эпохи, эры целые обходились, даже обошлись без склоненных над бумагой белою, озвучавших радужную слизь. Начинайтесь, голоса. Чьи? Не знаю. Откуда? Непонятно. Начинайся наполняться гелием, дирижабля колбаса. Сгинь, рассыпься, лопни, пропади! Только с каждым утром вновь приди.

ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ РАСКАЯНИЕ

С неловкостью перечитал, что написалось вдохновенно. Так это все обыкновенно! Какой ничтожный капитал души был вложен в эти строки! Как это плоско, наконец! А ночью все казалось: сроки исполнились! Судьбы венец! Отказываюсь от листка, что мне Доской Судьбы казался. Не безнадежен я пока. Я с легким сердцем отказался!

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ **

1978

ТАНЕ

Ты каждую из этих фраз перепечатала по многу раз, перепечатала и перепела на легком портативном языке машинки, а теперь ты вдалеке. Все дальше ты уходишь постепенно. Перепечатала, переплела то с одобреньем, то с пренебреженьем. Перечеркнула их одним движеньем, одним движеньем со стола смела. Все то, что было твердого во мне, стального, — от тебя и от машинки. Ты исправляла все мои ошибки, а ныне ты в далекой стороне, где я тебя не попрошу с утра ночное сочиненье напечатать. Ушла. А мне еще вставать, и падать, и вновь вставать. Еще мне не пора.

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ

Жил я не в глухую пору, проходил не стороной. Неоконченные споры не окончатся со мной. Шли на протяженьи суток с шутками или без шуток, с воздеваньем к небу рук, с истиной, пришедшей вдруг. Долог или же не долог век мой, прав или не прав, дребезг зеркала, осколок вечность отразил стремглав. Скоро мне или не скоро в мир отправиться иной — неоконченные споры не окончатся со мной. Начаты они задолго, за столетья до меня и продлятся очень долго, много лет после меня. Не как повод, не как довод, тихой нотой в общий хор, в длящийся извечно спор, я введу свой малый опыт. В океанские просторы каплею вольюсь одной. Неоконченные споры не окончатся со мной.

ПРОЩАНИЕ

Уходящая молодость. Медленным шагом уходящая молодость, выцветшим флагом слабо машущая над седой головой. Уходя, она беспрерывно оглядывается: что там делается? И как у них складывается? Кто живой? Кто средь них уже полуживой? Говорят, уходя — уходи. В этом случае уходя — не уйти будет самое лучшее. Уходя — возвратиться, вернуться назад. Уходящая и шаги замедляющая, все кусты по дороге цепляющая, уходящая молодость! Вымерзший сад!

ЖАЛЕЮ ВРЕМЯ, ЧТО ОНО ПРОШЛО

С утра мне было ясно и светло. Мой день был ясен, и мой вечер светел. Жалею время, что оно прошло и не заметило того, что я заметил. Оно дарило мне за днями дни, само же всякий отдых отвергало, в курантах всех вертело шестерни, колеса всех часов передвигало. Мне — музыки стремительный зигзаг. Ему — часов томительный тик-так. Я — по прямой. Оно же — ходом белки по кругу вечному вращает стрелки. А то, что я конечен, а оно дождется прекращенья мирозданья, — об этом договорено давно. Я это принимаю без страданья. Угроза, в ходе слышная часов, пружин их ржавых хриплое скрипенье не распугает птиц моих лесов и не прервет их радостное пенье.

ВОЗДУХ ПОЛЕТА

Тот воздух, что способствовал парению, сопротивлялся ускорению. Он меру знал. Свою. Что было сверху — он властно отвергал, и нам свою устраивал поверку, и отрицал, и помогал. Но я дышал тем воздухом. Другой, наверно, мне пришелся б не по легким, а что полет не оказался легким, я знал заранее, не ожидал покой. Тот воздух то сгущался в ураган, вдыхался трудными глотками, то прикасался ласково к рукам своими легкими руками. Вдохнув его и выдохнув его давным-давно когда-то, на рассвете, я не боялся ничего. Я не боялся ничего на свете!

САМЫЙ СТАРЫЙ ДОЛГ

Самый старый долг плачу: с ложки мать кормлю в больнице. Что сегодня ей приснится? Что со стула я лечу? Я лечу, лечу со стула. Я лечу, лечу, лечу… — Ты бы, мамочка, соснула. — Отвечает: — Не хочу… Что там ныне ни приснись, вся исписана страница этой жизни. Сверху — вниз. С ложки мать кормлю в больнице. Но какой ни выйдет сон, снится маме утомленной: это он, это он, с ложки некогда кормленный.

ЖЕНСКАЯ ПАЛАТА В ХИРУРГИИ

Женская палата в хирургии. Вместе с мамой многие другие. Восемь коек, умывальник, стол. Я с кульком, с гостинцами, пришел. Надо так усесться с мамой рядом, чтобы не обеспокоить взглядом женщин. Им неладно без меня, операций неотложных ждущим, блекнущим день ото дня, но стыдливость женскую — блюдущим. Впрочем, за два месяца привыкли. Попривыкли, говорю, с тех пор! Я вхожу, а женщины не стихли. Продолжают разговор. Женский разговор похож на дождь обложной. Его не переждешь. Поприслушаюсь и посижу, а потом — без церемоний — встану. Пошучу почтительно и рьяно, тонкие журналы покажу. — Шутки и болезнь боится! — утверждает издавна больница. Я сижу и подаю репризы. Боли, и печали, и капризы, что печали? — даже грусть-тоску с женским смехом я перетолку. Женский смех звончее, чем у нас, и серебряней, и бескорыстней. Скоро и обед, и тихий час, а покуда, дождик светлый, брызни! Мать, свернувшись на боку трогательным сухоньким калачиком, слушает, как я гоню тоску, и довольна мною как рассказчиком. Столик на колесиках привозит испаряющийся суп, и сестра заходит, честью просит, говорит: — Кончайте клуб! Отдаю гостинцы из кулька. Получаю новые заданья. Матери шепчу: — Пока. — Говорю палате: — До свиданья.