Том 3. Стихотворения, 11972-1977

Слуцкий Борис Абрамович

ИНФОРМАЦИЯ И ИНТУИЦИЯ

В загашнике души всегда найдется лихая вера в то, что обойдется, что выручат, помогут и спасут, что Страшный суд не очень страшный суд. Вся информация против того, но интуиция — вот дура — почему-то подсказывает: «Ничего! Устроится в последнюю минуту». И как подумаешь, то, несмотря на логику, на всю ее амбицию, нас информация пугала зря и верно ободряла интуиция, и все устроилось в последний час, наладилось, образовалось, с какими цифрами подчас к нам информация усердно ни совалась.

ВСЕ ЧЕТЫРЕ ВРЕМЕНИ ЖИЗНИ

О счастливые и невозвратимые все

четыре времени нашей жизни! Вы не только счастливы — вы невозвратимы. Вы — не лето с осенью, зимою, весною: нет вам даже однократного повторенья. Вы необратимы, как международная разрядка. Вы приходите, проходите, не приходите снова. Все. Точка. В просторечии — крышка. Детство — иные выделяют отрочество, но это только продленное детство, детство, пора узнавания, в твоих классах нет второгодников — не спеши. Ни к чему торопиться. Юность — иные выделяют молодость, но это одно и то же, юность, пора кулачной драки с жизнью,— твои пораженья блаженны так же, как твои победы. Этих ран, этих триумфов никогда не будет больше. Все твои слезы — слезы счастья, но это последние счастливые слезы. Не спеши. Ни к чему торопиться. Зрелость — пора, когда не плачут: времени нету. Время остается только для свершений. Зрелость, пора свершений, у твоей империи оптимальные границы. Позднее придется только сокращаться. От добра добра не ищут, а если ищут — не находят, а если находят — оно проходит еще быстрее, чем проходит зрелость. Не спеши, зрелость! Ни к чему торопиться. Старость, счастливейшее время жизни! Острота воспоминаний о детстве, юности, зрелости острее боли старческих болезней. Болезненно острое счастье воспоминаний — единственно возможная обратимость необратимых, как международная разрядка, трех предварительных времен жизни. Не спеши. Ни к чему торопиться. Не спеши. Почему — сама знаешь.

БОЯЗНЬ СТРАХА

До износу — как сам я рубахи, до износу — как сам я штаны, износили меня мои страхи, те, что смолоду были страшны. Но чего бы я ни боялся, как бы я ни боялся всего, я гораздо больше боялся, чтобы не узнали того. Нет, не впал я в эту ошибку, и повел я себя умней, и завел я себе улыбку, словно сложенную из камней. Я завел себе ровный голос и усвоил спокойный взор, и от этого ни на волос я не отступил до сих пор. Как бы до смерти мне не сорваться, до конца бы себя соблюсть и не выдать, как я бояться, до чего же бояться боюсь!

ОСЕННИЙ ОТСТРЕЛ СОБАК

Каждый заработок благороден. Каждый приработок в дело годен. Все ремесла равны под луной. Все профессии — кроме одной. Среди тысяч в поселке живущих, среди пьющих, среди непьющих, не берущих в рот ничего, — не находится ни одного. Председателю поссовета очень стыдно приказывать это, но вдали, километрах в шести, одного удается найти. Вот он: всю систему пропорций я в подробностях рассмотрел! Негодяй, бездельник, пропойца, но согласен вести отстрел. А курортные псы веселые, вежливые бесхозные псы, от сезонного жира тяжелые, у береговой полосы. Эти ласковые побирушки, доля их весьма велика — хоть по капле с каждой кружки, хоть по косточке с шашлыка. Кончилась страда поселковая. И пельменная, и пирожковая, и кафе «Весенние сны» заколочены до весны. У собак не бывает историков. В бывшем баре, у бывших столиков, скачут псы в свой последний день. Их уже накрывает тень человека с тульской винтовкой, и с мешком, и с бутылкой в мешке, и с улыбкой — такой жестокой, и с походкой такой — налегке.

ФИЛОСОФЫ СЕГОДНЯ

Философы — это значит: продранные носки, большие дыры на пятках от слишком долгой носки, тонкие струи волоса, плывущие на виски, миры нефилософии, осмысленные по-философски. Философы — это значит: завтраки на газете, ужины на газете, обедов же — никаких, и долгое, сосредоточенное чтение в клозете философских журналов и философских книг. Философы — это значит, что ничего не значит мир и что философ его переиначит, не слушая, кто и что ему и как ему говорит. На свой салтык вселенную философ пересотворит. Философы — это значит: не так уж сложен мир, и, если постараться, можно в нем разобраться, была бы добрая воля, а также здравая рация, был бы философ — философом, были бы люди — людьми.

ИВАНИХИ

Как только стали пенсию давать, откуда-то взялась в России старость. А я-то думал, больше не осталось. Осталось. В полусумраке кровать двуспальная. По полувековой привычке спит всегда старуха справа. А слева спал по мужескому праву ее Иван, покуда был живой. Был мор на всех Иванов на Руси, что с девятьсот шестого были года, и сколько там у бога ни проси, не выпросила своему Ивану льготу. Был мор на год шестой, на год седьмой, на год восьмой был мор, на год девятый. Да, тридцать возрастов войне проклятой понадобились. Лично ей самой. С календарей обдергивая дни, дивясь, куда их годы запропали, поэтому старухи спят одни, как молодыми вдовушками спали.

СЛАВНАЯ НЕВНЯТИЦА

Все щурится, и пятится, и в руки не дается, но славная невнятица поймется и споется. Они еще спаяются, разорванные звенья, и шуточкам паяца найдется объясненье. А фразы с существительным, с местоименьем фразы, что и не удивительно, разгадываются сразу. Они потом не снятся и никому не помнятся. А славная невнятица стабильна, как пословица.

ПОХВАЛА СРЕДНИМ ПИСАТЕЛЯМ

Средние писатели видят то, что видят, пишут то, что знают, а гении, вроде Толстого, Тургенева, не говоря уже про Щедрина и Гоголя, особенно Достоевского, не списывают — им не с кого, не фотографируют — не с кого, а просто выдумывают, сочиняют, не воссоздают, а создают. В результате существует мир как мир, точно и добросовестно описанный средними писателями, и, кроме того, мир Гоголя, созданный Гоголем, мир Достоевского, вымышленный Достоевским, и это — миры, плавающие в эфире, существующие! — вызывающие приливы и отливы в душах людей обычного мира.

КОЛЯ ГЛАЗКОВ

Это Коля Глазков. Это Коля, шумный, как перемена в школе, тихий, как контрольная в классе, к детской принадлежащий расе. Это Коля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда из страны, над которой знамя развевается нашего детства. Детство, отрочество, юность — всю трилогию Льва Толстого, что ни вспомню, куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова. Отвезли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали. Все мы — перевалили словно. Он остался на перевале. Он состарился, обородател, свой тук-тук долдонит, как дятел, только слышат его едва ли. Он остался на перевале. Кто спустился к большим успехам, а кого — поминай как звали! Только он никуда не съехал. Он остался на перевале. Он остался на перевале. Обогнали? Нет, обогнули. Сколько мы у него воровали, а всего мы не утянули. Скинемся, товарищи, что ли? Каждый пусть по камешку выдаст! И поставим памятник Коле. Пусть его при жизни увидит.

ПОЛВЕКА СПУСТЯ

Пишут книжки, мажут картинки! Очень много мазилок, писак. Очень много серой скотинки в Аполлоновых корпусах. В Аполлоновых батальонах во главе угла, впереди, все в вельветовых панталонах, банты черные на груди. А какой-нибудь — сбоку, сзади — вдруг возьмет и перечеркнет этот в строе своем и ладе столь устроенный, слаженный гнет. И полвека спустя — читается! Изучает его весь свет! Остальное же все — не считается. Банты все! И весь вельвет.