Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Слуцкий Борис Абрамович

ПАЛАТА

У меня, по крайней мере, одно достоинство: терпимость, равнодушие в смеси с дружелюбием. Но не в равных долях: дружелюбия больше. Стало быть, есть немного любви, особенно жалости. Все это получено по наследству, но доучивался я в палате, где лежал после трепанации черепа с десятью другими, лежавшими после трепанации черепа. Черепа, когда их расколют даже с помощью мединструментов, необщительны, неприязненны, пессимистичны, неконтактны. Самые терпимые из их владельцев эволюционируют от дружелюбия к равнодушию, а потом к ярости. Я развивался в противоположном направлении. Я не стонал, когда просили: — Замолчи! — Я не ругался, когда курили под табличкой «Палата для некурящих». Когда я слышал чужие стоны, я думал, как ему плохо, а не только как мне плохо оттого, что он стонет. Я выслушивал похабные анекдоты из уст умирающего и смеялся. Из жалости. Я

притерпелся к своей терпимости. Она не худшего сорта. Одни доучивались в институте, другие в казарме, или в землянке, или в окопе, или в бараке. Кто в семье, кто на производстве, кто на курсах по повышению квалификации. Я повышал квалификацию в палате для оперированных во Второй Московской градской больнице. Спасибо ее крепостным стенам, озабоченному медперсоналу и солнечному зайчику, прибегавшему с воли поглядеть, как мы терпим свое терпение.

ГОРОДСКАЯ СТАРУХА

Заступаюсь за городскую старуху — деревенской старухи она не плоше. Не теряя ничуть куражу и духу, заседает в очереди, как в царской ложе. Голод с холодом — это со всяким бывало, но она еще в очереди настоялась: ведь не выскочила из-под ее обвала, все терпела ее бесконечную ярость. Лишена завалинки и природы, и осенних грибов, и летних ягод, все судьбы повороты и все обороты все двенадцать месяцев терпела за год. А как лифт выключали — а его выключали и на час, и на два, и на две недели, — это горше тоски и печальней печали. Городские старухи глаза проглядели, глядя на городские железные крыши, слыша грохоты городского движения, а казалось: куда же забраться повыше? Выше некуда этого достижения. Телевизор, конечно, теперь помогает, внуки радуют, хоть их не много, а мало. Только старость тревожит, болезнь помыкает. Хоть бы кости ночами поменьше ломало.

ЦЕННОСТИ

Сначала ценности — только обычные драгоценности, десятки или пятерки, нахальные до откровенности, заложенные в стены, замазанные в печь. За ценности той системы нетрудно было упечь. Потом в трубу вылетало и серебро и золото. Не выстояли металлы против нужды и голода, и дети детей осколка империи, внуки его уже не имели нисколько и выросли без ничего. Их ценности были «Бесы» — растерзанный переплет, и купленный по весу разрозненный «Идиот», и даже «Мертвые души» по случаю приобрели живые юные души, усвоили и прочли. Это экспроприировать не станет никто, нигде. Это у них не вырвать в счастья и в беде. Они матерей беспечней, они веселей отцов, поскольку обеспечены надежней, в конце концов.

БАСКЕТБОЛЬНЫЙ РОСТ

Соломенная вдова, коломенская верста проговорила слова, придуманные спроста: — За что он бросил меня? За что он ушел к другой? Не вижу белого дня. — И слезы смахнула рукой. Стояла, как перпендикуляр, как тополь или как столб, а взор бесшумно гулял, а грудь издавала стон. — За что он бросил, за что? — Ну кто ответит на то? Никто, конечно, никто не знает, как и что. — Пойду, сказал, беду руками разведу. Ведь платят по труду. Обиды я не жду. Запомнилась такой, бредущей поутру, качаемая тоской, как мачта на ветру.

ХАРЬКОВСКИЙ ИОВ

Ермилов долго писал альфреско. Исполненный мастерства и блеска, лучшие харьковские стены он расписал в двадцатые годы, но постепенно сошел со сцены чуть позднее, в тридцатые годы. Во-первых, украинскую столицу перевели из Харькова в Киев — и фрески перестали смотреться: их забыли, едва покинув. Далее. Украинский Пикассо — этим прозвищем он гордился — в тридцатые годы для показа чем дольше, тем больше не годился. Его не мучили, не карали, но безо всякого визгу и треску просто завешивали коврами и даже замазывали фреску. Потом пришла война. Большая. Город обстреливали и бомбили. Взрывы росли, себя возвышая. Фрески — все до одной — погибли. Непосредственно, самолично рассмотрел Ермилов отлично, как все расписанные стены, все его фрески до последней превратились в руины, в тени, в слухи, воспоминанья, сплетни. Взрывы напоминали деревья. Кроны упирались в тучи, но осыпались все скорее — были они легки, летучи, были они высоки, гремучи, расцветали, чтобы поблёкнуть. Глядя, Ермилов думал: лучше, лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть. Но не ослеп тогда Ермилов, и не оглох тогда Ермилов. Богу, кулачища вскинув, он угрожал, украинский Иов. В первую послевоенную зиму он показывал мне корзину, где продолжали эскизы блекнуть, и позволял руками потрогать, и бормотал: лучше бы мне ослепнуть — или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА

Женский рост — метр восемьдесят два! Многие поклонники, едва доходя до плеч, соображали, что смешно смотреть со стороны, что ходить за нею — не должны. Но, сообразивши, продолжали. Гордою пленительною статью, взоров победительною властью, даже, в клеточку с горошком, платьем выделялась — к счастью и к несчастью. Город занял враг войны в начале. Продолжалось это года два. Понимаете, что же означали красота и метр восемьдесят два? Многие красавицы, помельче ростом, длили тихое житье. Метр восемьдесят два, ее пометя, с головою выдавал ее. С головою выдавал вражьему, мужчинскому наскоку, спрятаться ей не давал за чужими спинами нисколько. Город был — прифронтовой, полный солдатни, до женщин жадной. Как ей было с гордой головой, выглядевшей Орлеанской Жанной, исхудавшей, но еще живой? Есть понятие — величье духа, и еще понятье — голодуха. Есть понятье — совесть, честь, и старуха мать — понятье есть. В сорок третьем, в августе, когда город был освобожден, я сразу забежал к ней. Помню фразу: горе — не беда! Ямой черною за ней зияли эти года два, а глаза светились и сияли с высоты метр восемьдесят два.

СЕБАСТЬЯН

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем, мне известным уже три месяца Себастьяном Барбье. На ничейной земле, в проломе замка старого, на соломе, в обгорелом лежим тряпье. До того мы оба устали, что анкеты наши — детали незначительные в той большой, в той инстанции грандиозной, окончательной и серьезной, что зовется судьбой и душой. До того мы устали оба, от сугроба и до сугроба целый день пробродив напролет, до того мы с ним утомились, что пришли и сразу свалились, Я прилег. Он рядом прилег. Верю я его антифашизму или нет — ни силы, ни жизни ни на что. Только б спать и спать. Я проснусь. Я вскочу среди ночи — Себастьян храпит что есть мочи. Я заваливаюсь опять. Я немедленно спать заваливаюсь. Тотчас в сон глубокий проваливаюсь. Сон — о Дне Победы, где, пьян от вина и от счастья полного, до полуночи, да, до полночи он ликует со мной, Себастьян.

К ПЕРЕСМОТРУ ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

Сгинь! Умри! Сводя во гневе брови, требуют не нюхавшие крови у стоявших по плечи в крови: — Сгинь! Умри! И больше не живи! Воевал ты, да не так, не эдак, как Суворов, твой великий предок, совмещавший с милосердьем пыл. И Кутузов гениальней был. Ты нарушил правила морали! Все, что ты разрушил, не пора ли правежом взыскать! И — до рубля! Носит же таких сыра земля! Слушают тоскливо ветераны, что они злодеи и тираны, и что надо наказать порок, и что надо преподать урок. Думают они, что в самом деле сгоряча они недоглядели и недоучли в пылу атак, что не эдак надо бы, не так! Впрочем, перетакивать не будем, а сыра земля по сердцу людям, что в манере руд или корней года по четыре жили в ней.

«Хорошо было на войне!..»

Хорошо было на войне! Тепло по весне, морозно — зимой. Это, кажется, безвозвратно прошло, только я вернулся домой. Хорошо было на войне! Держись до конца. Отступать — не смей. Но и жизнь на войне — настоящая жизнь. Но и смерть — настоящая смерть. Хорошо было на войне. С тех пор так прекрасно не было мне. Подводя итог, я до сути допер: хорошо было на войне.

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

На фронте, в штабах, месяц службы считался за три. На передовой месяц службы считали за год. И только в тылу месяц службы считали за месяц. Но даже в тылу было ясно, что месяц — это месяц. В армии подполковник был ниже всех полковников и выше всех майоров. Будучи майором, я был выше всех капитанов, так же как все капитаны выше всех лейтенантов. Ордена и медали с нашивками за ранение, конечно, вносили поправки, но не нарушали системы. Демобилизовавшись, я выломился из старейшей знаковой системы, что старше всех алфавитов. Я начинал сначала, я действовал с иероглифами размытыми, хуже меток на простынях больничных. В самом деле, что такое хорошая рифма? И если договориться о том, что это такое, то все-таки что такое хорошее чувство? И что такое поэзия, пусть даже не хорошая, а просто — поэзия? Какие знаки различия носит Медный Всадник?