Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921

Блок Александр Александрович

Вторая глава

‹Вступление›

I

В те годы дальние, глухие,В сердцах царили сон и мгла:Победоносцев над РоссиейПростер совиные крыла,И не было ни дня, ни ночи,А только – тень огромных крыл;Он дивным кругом очертилРоссию, заглянув ей в очиСтеклянным взором колдуна;Под умный говор сказки чуднойУснуть красавице не трудно, —И затуманилась она,Заспав надежды, думы, страсти…Но и под игом темных чарЛаниты красил ей загар:И у волшебника во властиОна казалась полной сил,Которые рукой железнойЗажаты в узел бесполезный…Колдун одной рукой кадил,И струйкой синей и кудрявойКурился росный ладан… Но —Он клал другой рукой костлявойЖивые души под сукно.

II

В те незапамятные годыБыл Петербург еще грозней,Хоть не тяжеле, не серейПод крепостью катила водыНеобозримая Нева…Штык св'eтил, плакали куранты,И те же барыни и франтыЛетели здесь на острова,И так же конь чуть слышным смехомКоню навстречу отвечал,И черный ус, мешаясь с мехом,Глаза и губы щекотал…Я помню, так и я, бывало,Летал с тобой, забыв весь свет,Но… право, проку в этом нет.Мой друг, и счастья в этом мало…

III

Востока страшная заряВ те годы чуть еще алела…Чернь петербургская глазелаПодобострастно на царя…Народ толпился в самом деле,В медалях кучер у дверейТяжелых горячил коней,Городовые на панелиСгоняли публику… «Ура»Заводит кто-то голосистый,И царь – огромный, водянистый [35] —С семейством едет со двора…Весна, но солнце светит глупо,До Пасхи – целых семь недель,А с крыш холодная капельУже за воротник мой тупоСползает, спину холодя…Куда ни повернись, все ветер…«Как тошно жить на белом свете», —Бормочешь, лужу обходя;Собака

под ноги суется,Калоши сыщика блестят,Вонь кислая с дворов несется,И «князь» [36] орет: «Халат, халат!»И, встретившись лицом с прохожим,Ему бы в рожу наплевал,Когда б желания того жеВ его глазах не прочитал…

35

Царь огромный, водянистый – Александр III.

36

«Князь» – прозвище татар-старьевщиков.

IV

Но перед майскими ночамиВесь город погружался в сон,И расширялся небосклон;Огромный месяц за плечамиТаинственно румянил ликПеред зарей необозримой…О, город мой неуловимый,Зачем над бездной ты возник?…Ты помнишь: выйдя ночью белойТуда, где в море сфинкс глядит,И на обтесанный гранитСклонясь главой отяжелелой,Ты слышать мог: вдали, вдали,Как будто с моря, звук тревожный,Для Божьей тверди невозможныйИ необычный для земли…Провидел ты всю даль, как ангелНа шпиле крепостном; и вот —(Сон или явь): чудесный флот,Широко развернувший фланги,Внезапно заградил Неву…И Сам Державный ОсновательСтоит на головном фрегате…Так снилось многим наяву…Какие ж сны тебе, Россия,Какие бури суждены?…Но в эти времена глухиеНе всем, конечно, снились сны…Да и народу не бывалоНа площади в сей дивный миг(Один любовник запоздалыйСпешил, поднявши воротник…).Но в алых струйках за кормамиУже грядущий день сиял,И дремлющими вымпеламиУж ветер утренний играл,Раскинулась необозримоУже кровавая заря,Грозя Артуром и Цусимой,Грозя Девятым января…

Третья глава

Отец лежит в «Аллее Роз» [37] ,Уже с усталостью не споря,А сына поезд мчит в морозОт берегов родного моря…Жандармы, рельсы, фонари,Жаргон и пейсы вековые, —И вот – в лучах больной зариЗадворки польские России…Здесь все, что было, все, что есть,Надуто мстительной химерой;Коперник сам лелеет месть,Склоняясь над пустою сферой [38] …«Месть! Месть!» – в холодном чугунеЗвенит, как эхо, над Варшавой:То Пан-Мороз на злом конеБряцает шпорою кровавой…Вот оттепель: блеснет живейКрай неба желтизной ленивой,И очи панн чертят смелейСвой круг ласкательный и льстивый…Но все, что в небе, на земле,По-прежнему полно печалью…Лишь рельс в Европу в мокрой мглеПоблескивает честной сталью.Вокзал заплеванный; дома,Коварно преданные вьюгам;Мост через Вислу – как тюрьма,Отец, сраженный злым недугом, —Все внове баловню судеб;Ему и в этом мире скудномМечтается о чем-то чудном;Он хочет в камне видеть хлеб,Бессмертья знак – на смертном ложе,За тусклым светом фонаряЕму мерещится заряТвоя, забывший Польшу, Боже! —Чт'o здесь он с юностью своей?О чем у ветра жадно просит? —Забытый лист осенних днейДа пыль сухую ветер носит!А ночь идет, ведя мороз,Усталость, сонные желанья…Как улиц гадостны названья!Вот, наконец, «Аллея Роз»!.. —Неповторимая минута:Больница в сон погружена, —Но в раме светлого окнаСтоит, оборотясь к кому-то,Отец… и сын, едва дыша,Глядит, глазам не доверяя…Как будто в смутном сне душаЕго застыла молодая,И злую мысль не отогнать:«Он жив еще!.. В чужой ВаршавеС ним разговаривать о праве,Юристов с ним критиковать!..»Но все – одной минуты дело:Сын быстро ищет ворота(Уже больница заперта),Он за звонок берется смелоИ входит… Лестница скрипит…Усталый, грязный от дороги,Он по ступенькам вверх бежитБез жалости и без тревоги…Свеча мелькает… ГосподинЗагородил ему дорогуИ, всматриваясь, молвит строго:«Вы – сын профессора?» – «Да, сын…»Тогда (уже с любезной миной):«Прошу вас. В пять он умер. Там…»Отец в гробу был сух и прям.Был нос прямой – а стал орлиный.Был жалок этот смятый одр,И в комнате, чужой и тесной,Мертвец, собравшийся на смотр,Спокойный, желтый, бессловесный…«Он славно отдохнет теперь», —Подумал сын, спокойным взглядомСмотря в отв'oренную дверь…(С ним кто-то неотлучно рядомГлядел туда, где пламя свеч,Под веяньем неосторожнымСклоняясь, озарит тревожноЛик желтый, туфли, узость плеч, —И, выпрямляясь, слабо чертитДругие тени на стене…А ночь стоит, стоит в окне…)И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти?Отцовский лик так странно тих…Где язвы дум, морщины муки,Страстей, отчаянья и скуки?Иль смерть смела бесследно их?» —Но все утомлены. ПокойникСегодня может спать один.Ушли родные. Только сынСклонен над трупом… Как разбойник,Он хочет осторожно снятьКольцо с руки оцепенелой…(Неопытному трудно смелоУ мертвых пальцы разгибать.)И, только преклонив колениНад самой грудью мертвеца,Увидел он, какие тениЛегли вдоль этого лица…Когда же с непокорных пальцевКольцо скользнуло в жесткий гроб,Сын окрестил отцовский лоб,Прочтя на нем печать скитальцев,Гонимых п'o миру судьбой…Поправил руки, образ, свечи,Взглянул на вскинутые плечиИ вышел, молвив: «Бог с тобой».Да, сын любил тогда отцаВпервой – и, может быть, в последний,Сквозь скуку панихид, обедней,Сквозь пошлость жизни без конца…Отец лежал не очень строго:Торчал измятый клок волос;Все шире с тайною тревогойВскрывался глаз, сгибался нос;Улыбка жалкая кривилаНеплотно сжатые уста…Но разложенье – красотаНеизъяснимо победила…Казалось, в этой красотеЗабыл он долгие обидыИ улыбался суетеЧужой военной панихиды…А чернь старалась, как могла:Над гробом говорили речи;Цветками дама убралаЕго приподнятые плечи;Потом на ребра гроба легСвинец полоскою бесспорной(Чтоб он, воскреснув, встать не мог).Потом, с печалью непритворной,От паперти казенной прочьТащили гроб, давя друг друга…Бесснежная визжала вьюга.Злой день сменяла злая ночь.По незнакомым площадямИз города в пустое полеВсе шли за гробом по пятам…Кладбище называлось: «Воля».Да! Песнь о воле слышим мы,Когда могильщик бьет лопатойПо глыбам глины желтоватой;Когда откроют дверь тюрьмы;Когда мы изменяем женам,А жены – нам; когда, узнавО поруганьи чьих-то прав,Грозим министрам и законамИз запертых на ключ квартир;Когда проценты с капиталаОсвободят от идеала;Когда… – На кладбище был мир,И впрямь пахнуло чем-то вольным:Кончалась скука похорон,Здесь радостный галдеж воронСливался с гулом колокольным…Как пусты ни были сердца,Все знали: эта жизнь – сгорела…И даже солнце погляделоВ могилу бедную отца.Глядел и сын, найти пытаясьХоть в желтой яме что-нибудь…Но все мелькало, расплываясь,Слепя глаза, стесняя грудь…Три дня – как три тяжелых года!Он чувствовал, как стынет кровь…Людская пошлость? Иль – погода?Или – сыновняя любовь? —Отец от первых лет сознаньяВ душе ребенка оставлялТяжелые воспоминанья —Отца он никогда не знал.Они встречались лишь случайно,Живя в различных городах,Столь чуждые во всех путях(Быть может, кроме самых тайных).Отец ходил к нему, как гость,Согбенный, с красными кругамиВкруг глаз. За вялыми словамиНередко шевелилась злость…Внушал тоску и мысли злыеЕго циничный, тяжкий ум,Грязня туман сыновних дум.(А думы глупые, младые…)И только добрый льстивый взор,Бывало, упадал украдкойНа сына, странною загадкойВрываясь в нудный разговор…Сын помнит: в детской, на диванеСидит отец, куря и злясь;А он, безумно расшалясь,Вертится пред отцом в тумане…Вдруг (злое, глупое дитя!) —Как будто бес его толкает,И он стремглав отцу вонзаетБулавку около локтя…Растерян, побледнев от боли,Тот дико вскрикнул…Этот крикС внезапной яркостью возникЗдесь, над могилою, на «Воле», —И сын очнулся… Вьюги свист;Толпа; могильщик холм ровняет;Шуршит и бьется бурый лист…И женщина навзрыд рыдаетНеудержимо и светло…Никто с ней не знаком. ЧелоПокрыто траурной фатою.Чт'o там? Небесной красотоюОно сияет? Или – тамЛицо старухи некрасивой,И слезы катятся ленивоПо провалившимся щекам?И не она ль тогда в больницеГроб вместе с сыном стерегла?…Вот, не открыв лица, ушла…Чужой народ кругом толпится…И жаль отца, безмерно жаль:Он тоже получил от детстваФлобера странное наследство —Education sentimentale [39] .От панихид и от обеднейИзбавлен сын; но в отчий домИдет он. Мы туда пойдемЗа ним и бросим взгляд последнийНа жизнь отца (чтобы устаПоэтов не хвалили мира!).Сын входит. Пасмурна, пустаСырая, темная квартира…Привыкли чудаком считатьОтца – на то имели право:На всем покоилась печатьЕго тоскующего нрава;Он был профессор и декан;Имел ученые заслуги;Ходил в дешевый ресторанПоесть – и не держал прислуги;По улице бежал бочкомПоспешно, точно пес голодный,В шубенке никуда не годнойС потрепанным воротником;И видели его сидевшимНа груде почернелых шпал;Здесь он нередко отдыхал,Вперяясь взглядом опустевшимВ прошедшее… Он «свел на нет»Все, что мы в жизни ценим строго:Не освежалась много летЕго убогая берлога;На мебели, на грудах книгПыль стлалась серыми слоями;Здесь в шубе он сидеть привыкИ печку не топил годами;Он все берег и в кучу нес:Бумажки, лоскутки материй,Листочки, корки хлеба, перья,Коробки из-под папирос,Белья нестиранного груду,Портреты, письма дам, родныхИ даже то, о чем в своихСтихах рассказывать не буду…И наконец – убогий светВаршавский падал на киотыИ на повестки и отчеты«Духовно-нравственных бесед»…Так, с жизнью счет сводя печальный,Презревши молодости пыл,Сей

Фауст, когда-то радикальный,«Правел», слабел… и всё забыл;Ведь жизнь уже не жгла – чадила,И однозвучны стали в нейСлова: «свобода» и «еврей»…Лишь музыка – одна будилаОтяжелевшую мечту:Брюзжащие смолкали речи;Хлам превращался в красоту;Прямились сгорбленные плечи;С нежданной силой пел рояль,Будя неслыханные звуки:Проклятия страстей и скуки,Стыд, горе, светлую печаль…И наконец – чахотку злуюСвоею волей нажил он,И слег в лечебницу плохуюСей современный Гарпагон [40] …Так жил отец: скупцом, забытымЛюдьми, и Богом, и собой,Иль псом бездомным и забитымВ жестокой давке городской.А сам… Он знал иных мгновенийНезабываемую власть!Недаром в скуку, смрад и страстьЕго души – какой-то генийПечальный залетал порой;И Шумана будили звукиЕго озлобленные руки,Он ведал холод за спиной…И, может быть, в преданьях темныхЕго слепой души, впотьмах —Хранилась память глаз огромныхИ крыл, изломанных в горах [41] …В ком смутно брезжит память эта,Тот странен и с людьми не схож:Всю жизнь его – уже поэтаСвященная объемлет дрожь,Бывает глух, и слеп, и нем он,В нем почивает некий Бог,Его опустошает Демон,Над коим Врубель изнемог…Его прозрения глубоки,Но их глушит ночная тьма,И в снах холодных и жестокихОн видит «Горе от ума».Страна – под бременем обид,Под игом наглого насилья —Как ангел, опускает крылья,Как женщина, теряет стыд.Безмолвствует народный гений,И голоса не подает,Не в силах сбросить ига лени,В полях затерянный народ.И лишь о сыне, ренегате,Всю ночь безумно плачет мать,Да шлет отец врагу проклятье(Ведь старым нечего терять!..).А сын – он изменил отчизне!Он жадно пьет с врагом вино,И ветер ломится в окно,Взывая к совести и к жизни…Не также ль и тебя, Варшава,Столица гордых поляков,Дремать принудила ораваВоенных русских пошляков?Жизнь глухо кроется в подпольи,Молчат магнатские дворцы…Лишь Пан-Мороз во все концыСвирепо рыщет на раздольи!Неистово взлетит над вамиЕго седая голова,Иль откидные рукаваВзметутся бурей над домами,Иль конь заржет – и звоном струнОтветит телеграфный провод,Иль вздернет Пан взбешенный повод,И четко повторит чугунУдары мерзлого копытаПо опустелой мостовой…И вновь, поникнув головой,Безмолвен Пан, тоской убитый…И, странствуя на злом коне,Бряцает шпорою кровавой…Месть! Месть! – Так эхо над ВаршавойЗвенит в холодном чугуне!Еще светлы кафэ и бары,Торгует телом «Новый свет»,Кишат бесстыдные троттуары,Но в переулках – жизни нет,Там тьма и вьюги завыванье…Вот небо сжалилось – и снегГлушит трескучей жизни бег,Несет свое очарованье…Он вьется, стелется, шуршит,Он – тихий, вечный и старинный…Герой мой милый и невинный,Он и тебя запорошит,Пока бесцельно и тоскливо,Едва похоронив отца,Ты бродишь, бродишь без концаВ толпе больной и похотливой…Уже ни чувств, ни мыслей нет,В пустых зеницах нет сиянья,Как будто сердце от скитаньяСостарилось на десять лет…Вот робкий свет фонарь роняет…Как женщина, из-за углаВот кто-то льстиво подползает…Вот – подольстилась, подползла,И сердце торопливо сжалаНевыразимая тоска,Как бы тяжелая рукаК земле пригнула и прижала…И он уж не один идет,А точно с кем-то новым вместе…Вот быстро п'oд гору ведетЕго «Крак'oвское предместье» [42] ;Вот Висла – снежной бури ад…Ища защиты за домами,Стуча от холода зубами,Он повернул опять назад…Опять над сферою КоперникПод снегом в думу погружен…(А рядом – друг или соперник —Идет тоска…) Направо онПоворотил – немного в гору…На миг скользнул ослепший взорПо православному собору.(Какой-то очень важный вор,Его построив, не достроил…)Герой мой быстро шаг удвоил,Но скоро изнемог опять —Он начинал уже дрожатьНепобедимой мелкой дрожью(В ней все мучительно сплелось:Тоска, усталость и мороз…),Уже часы по бездорожьюПо снежному скитался онБез сна, без отдыха, без цели…Стихает злобный визг метели,И на Варшаву сходит сон…Куда ж еще идти? Нет мочиБродить по городу всю ночь. —Теперь уж некому помочь!Теперь он – в самом сердце ночи!О, черен взор твой, ночи тьма,И сердце каменное глухо,Без сожаленья и без слуха,Как те ослепшие дома!..Лишь снег порхает – вечный, белый,Зимой – он площадь оснежит,И мертвое засыплет тело,Весной – ручьями побежит…Но в мыслях моего герояУже почти несвязный бред…Идет… (По снегу вьется следОдин, но их, как было, двое…)В ушах – какой-то смутный звон…Вдруг – бесконечная оградаСаксонского, должно быть, сада…К ней тихо прислонился он.Когда ты загнан и забитЛюдьми, заботой, иль тоскою;Когда под гробовой доскоюВсе, что тебя пленяло, спит;Когда по городской пустыне,Отчаявшийся и больной,Ты возвращаешься домой,И тяжелит ресницы иней,Тогда – остановись на мигПослушать тишину ночную:Постигнешь слухом жизнь иную,Которой днем ты не постиг;По-новому окинешь взглядомДаль снежных улиц, дым костра,Ночь, тихо ждущую утраНад белым запушённым садом,И небо – книгу между книг;Найдешь в душе опустошеннойВновь образ матери склоненный,И в этот несравненный миг —Узоры на стекле фонарном,Мороз, оледенивший кровь,Твоя холодная любовь —Все вспыхнет в сердце благодарном,Ты все благословишь тогда,Поняв, что жизнь – безмерно боле,Чем quantum satis [43] Бранда [44] воли,А мир – прекрасен, как всегда.

37

Улица в Варшаве.

38

Коперник… над пустою сферой – памятник великому ученому в Варшаве.

39

Чувствительное воспитание (фр.). «Education sentimentale» – заглавие романа Г. Флобера. – Ред.

40

Гарпагон – герой комедии Ж. Б. Мольера «Скупой»….

41

память глаз огромных И крыл, изломанных в горах… – Здесь и далее использован образ Демона, над созданием которого долгие годы мучительно бился художник М. А. Врубель, чрезвычайно ценимый Блоком, а консервативной критикой зачислявшийся в «декаденты».

42

«Новый свет», «Краковское предместье» – варшавские улицы.

43

«В полную меру» – лозунг Бранда, героя одноименной драмы Г. Ибсена (лат.). – Ред.

44

Бранд – герой одноименной драмы Г. Ибсена.

Соловьиный сад [45]

1

Я ломаю слоистые скалыВ час отлива на илистом дне,И таскает осел мой усталыйИх куски на мохнатой спине.Донесем до железной дороги,Сложим в кучу, – и к морю опятьНас ведут волосатые ноги,И осел начинает кричать.И кричит, и трубит он, – отрадно,Что идет налегке хоть назад.А у самой дороги – прохладныйИ тенистый раскинулся сад.По ограде высокой и длиннойЛишних роз к нам свисают цветы.Не смолкает напев соловьиный,Что-то шепчут ручьи и листы.Крик осла моего раздаетсяКаждый раз у садовых ворот,А в саду кто-то тихо смеется,И потом – отойдет и поет.И, вникая в напев беспокойный,Я гляжу, понукая осла,Как на берег скалистый и знойныйОпускается синяя мгла.

45

Впервые – в газете «Русское слово» 14 декабря 1915 г. Поэма связана с увлечением Блока оперной певицей Любовью Александровной Дельмас, которой посвящен цикл «Кармен» (1914).

2

Знойный день догорает бесследно,Сумрак ночи ползет сквозь кусты;И осел удивляется, бедный:«Чт'o, хозяин, раздумался ты?»Или разум от зноя мутится,Замечтался ли в сумраке я?Только все неотступнее снитсяЖизнь другая – моя, не моя…И чего в этой хижине теснойЯ, бедняк обездоленный, жду,Повторяя напев неизвестный,В соловьином звенящий саду?Не доносятся жизни проклятьяВ этот сад, обнесенный стеной,В синем сумраке белое платьеЗа решеткой мелькает резной.Каждый вечер в закатном туманеПрохожу мимо этих ворот,И она меня, легкая, манитИ круженьем, и пеньем зовет.И в призывном круженьи и пеньиЯ забытое что-то ловлю,И любить начинаю томленье,Недоступность ограды люблю.

3

Отдыхает осел утомленный,Брошен лом на песке под скалой,А хозяин блуждает влюбленныйЗа ночною, за знойною мглой.И знакомый, пустой, каменистый,Но сегодня – таинственный путьВновь приводит к ограде тенистой,Убегающей в синюю муть.И томление все безысходней,И идут за часами часы,И колючие розы сегодняОпустились под тягой росы.Наказанье ли ждет, иль награда,Если я уклонюсь от пути?Как бы в дверь соловьиного садаПостучаться, и можно ль войти?А уж прошлое кажется странным,И руке не вернуться к труду:Сердце знает, что гостем желаннымБуду я в соловьином саду…

4

Правду сердце мое говорило,И ограда была не страшна,Не стучал я – сама отворилаНеприступные двери она.Вдоль прохладной дороги, меж лилий,Однозвучно запели ручьи,Сладкой песнью меня оглушили,Взяли душу мою соловьи.Чуждый край незнакомого счастьяМне открыли объятия те,И звенели, спадая, запястьяГромче, чем в моей нищей мечте.Опьяненный вином золотистым,Золотым опаленный огнем,Я забыл о пути каменистом,О товарище бедном своем.

5

Пусть укрыла от дольнего горяУтонувшая в розах стена, —Заглушить рокотание моряСоловьиная песнь не вольна!И вступившая в пенье тревогаРокот волн до меня донесла…Вдруг – виденье: большая дорогаИ усталая поступь осла…И во мгле благовонной и знойнойОбвиваясь горячей рукой,Повторяет она беспокойно:«Чт'o с тобою, возлюбленный мой?»Но, вперяясь во мглу сиротливо,Надышаться блаженством спеша,Отдаленного шума приливаУж не может не слышать душа.