Том 4. Фома Гордеев. Очерки, рассказы 1899-1900
Шрифт:
— Вот ты вчера говорил мне… дерзкости твои и всё это… умное твое… Как молотком, по голове меня, старика, стукал… И сидел я и думал про себя: «Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому — тебе-то: «Уйди от меня прочь!»» Подумал, а не сказал… Не сказал… и ты это цени… Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..
Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой
— А хорошо на детишек глядеть… — снова заговорил Чечевииын. — Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай… Ничего… Умрем мы, а они жить будут… до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь… Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет… А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет — так?
— Так! — сказал Шебуев.
— Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут… Вот это в них и есть главное самое… это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут… это и привлекательно сердцу… И даже — боязно… Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут, — сторонюсь, дорогу им даю… А мне шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется… а? Хо-хо! Смешно… А вот поди-ка — сторонюсь… Потому — дети… Они будут, а я уж был, да вот весь вышел… Вон доктора-то говорят — за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?
— Слушаю… Вы вот насчет порядка сказали… что всё к порядку идет… Это — какой же порядок будет, по-вашему?
— А такой, что все люди правильно разделятся… каждый по своему месту… Это уж началось…
— Не видать что-то! — с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына,
— А ты гляди в оба — и увидишь… Купец-от всё множится да богатеет? Верно?
— Верно…
— Вот видишь! А мужик становится умнее… себя понимать начал?
— Это откуда видно?
— Ты кто родом?
— Крестьянин… да-а, вот вы о чем!..
— Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет… даром что житье у него тяжелое…
— О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! — разнесся в воздухе дружный крик рабочих.
— Ишь галдят… — заговорил Чечевицын, — Ты за границей бывал?
— Бывал! Недолго…
— Ну, что там — при работе поют?
— Иногда ноют…
— Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?
— Нет… едва ли… Там кричат.
— С натуги, значит… силы не хватает. А у нас вот поют… У нас силы вдоволь. У нас — все лучше… Эх, заболтался я с тобой… Ну, что — рад ты, что ломать начал?
— Мне чего же радоваться особенно? Работе — рад. Работать я люблю.
— Велика работа! Ходи да поглядывай… А не нравится мне эта твоя затея… как хочешь!
— Театр-то?
— Вот он самый… Разврат это… Пляс да песня, да смех… Что туг нужного для человека?
—
— И в церкву не будут,
— Кому нужно в церковь — театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете — значит, церковь не уважаете.
Вот, Яким Андреич, — сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева, — заговоришь ты вот этак и удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу, — я старый воробей, и меня не обманешь! — вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя… она — сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?
— Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко… И от других того же требую… Веришь, — ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь…
— И опять верно! — с удовольствием воскликнул Чечевицын. — Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову…
— Вот видите…
— А все-таки театр этот твой — затея пустая… Вот разве для ребятишек устроишь в нем, как обещал… разное там, веселое… ну и пение духовное тоже…
— И детям и взрослым от этой затеи только польза будет, а вам памятник на сто лет… Хороший памятник, поверьте! Выше всякой колокольни… От колокольни только звон, а из театра свет… Ведь вы согласились со мной, что чем больше человек видит, тем больше умнеет?
— Слыхал я это от тебя. И очень понимаю, что от ума человеку вреда не состоится… ежели ему воли не давать… Первее всего нужно, чтоб человек во всем сдерживать себя умел, да! И уж коли театр — пускай его! Дуй тебя горой!..
Чечевицын развеселился, глазки у него довольно заблестели, и даже его желтые щеки стали бурыми от оживления, а может быть, от воздуха весны и блеска солнца.
— Ну, я поеду на биржу… Поедем? Завтраком накормлю…
— Минуточку подождите, Марк Федорович, — озабоченно сказал Шебуев. Есть у меня к вам большая просьба…
— Ну-у опять… Чего еще?
— Вот что — дайте мне денег…
— Э! А я думал — насчет этого всё…
Он кивнул головой на театр и, расстегнув сюртук на груди, сунул руку за пазуху, говоря:
— Сколько же тебе денег-то этих? Смотри, многого со мной нет…
— Мне нужно тридцать восемь тысяч… — спокойно сказал Шебуев, но скулы у него покраснели и глаза сузились в ожидании.
Чечевицын вынул руку из-за пазухи, тщательно застегнул сюртук, поглядел на архитектора и — удивленно протянул:
— Ого-го! Это ты… тово… ничего! Это, знаешь, кусок немалый… На кой те ляд такую уйму? Это на первый раз голому человеку можно шубенку сшить… да-а!
— Мне нужно тридцать восемь тысяч, — повторил Шебуев, понизив голос и не глядя на купца.