Том 4. М-р Маллинер и другие

Перевод с английского Н. Цыркун

Солнечный свет, столь приятный обитателям Голливуда и его окрестностей, когда на короткое время удается от него отдохнуть, упал с бирюзово-синих небес на обширные владения, вот уже с год как отошедшие в собственность миссис Аделы Шэннон Корк, но по-прежнему известные среди местных жителей как усадьба Кармен Флорес — переселившейся в мир иной знойной мексиканской кинозвезды. Был месяц май, время суток — полдень.

Усадьба

Кармен Флорес расположилась довольно высоко в горах, в том месте, где Аламо-драйв переходит в непрезентабельную грунтовую дорогу с кактусами по обочинам, кишащую гремучими змеями. Солнечные лучи озарили и плавательный бассейн, и розовый сад, и бегонии, и апельсиновые деревьями лимонные, и выложенную каменной плиткой террасу. Можно было бы сказать, что солнечные лучи проникли всюду, но только не в сердце осанистого пожилого джентльмена, сидевшего на террасе, напоминая своим видом римского императора, увлекшегося крахмалистой пищей, позабыв про избыточные калории. Звали его Смидли Корк, был он братом покойного мужа миссис Аделы Корк, и теперь тоскливо, даже как-то затравленно смотрел в сторону показавшейся на горизонте фигуры.

К нему приближался дворецкий, самый натуральный английский дворецкий, — высокий, представительный и полный достоинства, который важно шествовал, неся на подносе стакан, до краев наполненный белой жидкостью. Во владениях миссис Корк все красноречиво говорило о богатстве и роскоши, но ярче всего об этом свидетельствовало присутствие самого Фиппса. В Беверли-Хиллз в обычае брать в дом «пару» — управляющего с женой, которые в течение недели благополучно демонстрируют свою полную непригодность и отбывают, уступая место подобным же недоумкам. Дворецкий-филиппинец — признак начинающегося упадка. Дворецкий-англичанин символизирует процветание.

— Ваш йогурт, сэр, — произнес Фиппс с выражением благожелательного дядюшки, вручающего подарок примерному дитяти.

Погруженный в грезы, столь часто навещавшие его под солнышком на террасе, Смидли совсем забыл про йогурт, который золовка вменила ему в обязанность вкушать в это время дня вместо более привычного коктейля. Он с гримасой отвращения принюхался к стакану и решил, что питье воняет, как мотоциклетная перчатка.

Дворецкий сочувственным и уважительным жестом дал понять, что, спору нет, определенное сходство в запахах имеется.

— Однако йогурт чрезвычайно полезен для здоровья, сэр. Крестьяне в Болгарии употребляют его в больших количествах. Поэтому у них цветущий вид.

— Кому они нужны, эти цветущие крестьяне?

— Ваша правда, сэр.

— Если увидите одного, можете оставить себе.

— Премного благодарен, сэр.

Усилием воли Смидли заставил себя проглотить порцию ненавистного напитка. Потом, переведя дыхание, бросил мрачный взгляд на раскинувшийся внизу в долине кэмпус лос-анджелесского университета.

— Ну что за жизнь! — сказал он.

— Да, сэр.

— Хуже собачьей.

— Мир — обитель печали, сэр, — вздохнул Фиппс. Смидли оценил солидарность, но ремарка ему не понравилась.

— Много вы понимаете в печалях! — с жаром возразил он.

— Ваш брат, дворецкий, — беспечное племя. Вольные пташки!

Не понравилось тебе здесь — найдешь другое местечко. Догадались, куда я клоню? Мне-то отсюда не выйти. Вам не приходилось бывать в тюрьме, Фиппс? Дворецкий встрепенулся.

— Сэр?

— Ясно, что нет. Где вам понять меня!

Смидли допил йогурт и впал в задумчивость. Он сосредоточился на завещании покойного Альфреда Корка, сокрушаясь по поводу странного и трагического обстоятельства, заключающегося в том, что разные люди весьма по-разному толкуют волю наследодателя.

Взять, к примеру, включенный Альфредом пункт, обязывающий вдову «поддерживать» его брата Смидли. Это же чистый образец неточной формулировки! Смидли понимал дело так: если ты поручаешь женщине кого-либо поддержать, ты имеешь в виду, что она поместит данное лицо в квартире на Парк-авеню и предусмотрит, чтобы ее доходов хватило на содержание автомобиля, членство в хороших клубах, ежегодное путешествие в Париж, Рим, на Бермуды и так далее в этом духе. Адела же, придерживаясь экономии, ограничила свои обязательства перед опекаемым спальным местом и трехразовым питанием. И жизнь шурина протекала в этих пределах. Несчастный хорошо питался и мягко спал, пил вволю йогурта, но во всем остальном как бы отбывал срок в исправительном учреждении.

С тяжким вздохом Смидли очнулся от невеселых дум. Его охватило желание, ничего не скрывая, поделиться с таким сердечным дворецким.

— Знаете, кто я, Фиппс?

— Кто же, сэр?

— Птица в золотой клетке.

— Неужто, сэр?

— Я червь.

— Я что-то запутался, сэр. Вы только что говорили, что вы птица.

— Но также и червь. Жалкий червяк, живущий в яме, куда не проникает ни единый луч света. Как это называют, ну, в Мексике?

— Тамаль, [1] сэр?

— Пеон. Я такой же пеон. Поди туда, поди сюда. Пыль под железным каблуком, тварь безответная. И горше всего то, что когда-то я был страшно богат. Страшно. И все спустил.

— В самом деле, сэр?

— Да, все пустил по ветру. Коту под хвост. Какой урок всем нам, Фиппс, какой урок!

— Ваша правда, сэр.

— Только дурак может так беспечно прожить свое состояние. Ничегошеньки не осталось. А ежели у тебя нет денег, где твое место?

— Не знаю, сэр.

— Вот именно. Можете одолжить мне сотню долларов?

— Нет, сэр.

Смидли спросил без всякой надежды; но внезапное желание хоть один вечерок провести где-нибудь в веселом уголке Лос-Анджелеса обожгло его так сильно, что он решился на попытку. Насколько ему было известно, дворецкие имеют привычку копить на черный день, и он возмечтал поживиться за счет подкожных Фиппса.

— Может, полсотни?

— Увы, сэр.

— Полсотни мне бы хватило, — сказал Смидли, который, как разумный человек, верил в возможность компромисса.

— У меня их нет, сэр.