Том 4. Начало конца комедии

Конецкий Виктор Викторович

Буксирчики осторожно и аккуратно сдали назад — поближе к «Чернигороду». Он стоял во втором хавендоке кормой на выход. Огромная кормовая надстройка рудовоза была залита светом. Он был еще крупнее нашего «Обнинска».

— Давайте, Степан Иванович, включите палубную трансляцию и поорите, — сказал я старпому. Он был болезненный мужчина, но глотку имел иерихонскую.

— А может, вы сами? — застеснялся старпом. Ну, то что он болезненный был мужчина — тут ничего не поделаешь — таково все наше поколение, и я сам далеко не Юрий Власов. Но вот стыдливость или, вернее, стеснительность была у Степана Ивановича не по времени.

Не было у него вовсе пробивной силы и пронырливости. Сунуть нужному человеку заграничную тряпку или даже обыкновенную бутылку в пароходских шхерах, чтобы получить какой-нибудь дефицит для судна, или ускорить ремонт, или выписать прибор — тут старпом пасовал решительно и безнадежно. «Не могу, Ник! Не способен! Не умею такими делами заниматься!» — как-то сказал он, когда мы выпивали у меня дома по-холостяцки и без чинов. (Мы были почти одногодками.) И он по пьянке назвал меня «Ник». Почему-то на судне дали мне такую подпольную кличку, хотя она не имеет никакого отношения к моему имени и отчеству. «Не могу, Ник! Не способен! Не будет у нас хороших ковровых дорожек! Не надейся, Ник, и не жди!»

Во всех остальных вопросах я за его спиной чувствовал себя как бомбардировщик за истребителем сопровождения.

— Ты только разбуди их там, а остальное уж мое дело, — сказал я.

И его баритон загремел камнепадом над черными снами застывших в гавани судов: «На „Чернигороде“! Вахтенный у трапа! Попросите вахтенного штурмана срочно подняться на мостик!!!» — он повторил это три раза. И к концу процедуры уже захотелось забить чопы во все палубные динамики — так рвалась и растрескивалась европейская ночь над напором Степана Ивановича Балалайкина.

Вероятно, наша буфетчица не ложилась, подремывала где-нибудь на диванчике в кают-компании, потому что после вопля старшего помощника капитана появилась на мостике и спросила, не надо ли подогреть кофе.

— Чего не спишь? — спросил я. — Подогреть мы и сами сможем.

— Бутерброды никто и не поел, — сказала буфетчица, осмотревшись в темноте рубки. — Засохли все. Новые сделать?

— Не надо. Приплыли уже, — сказал Степан Иванович, опять несколько опережая, как потом выяснилось, события. — Святая ты у нас вумен!

— Обзываются! — пожаловалась мне Людмила сварливым и полуплачущим голосом. И я подумал, что действительно наша Людмила святая женщина, но, как и все святые женщины, порядочная ведьма. Ее доброта и заботливость плаксивы. Правда, причины для плаксивости у нее были — сын, вернувшись из армии, сильно запил. В этот рейс идти она не хотела, специально потеряла служебное удостоверение, не сделала прививок, но в кадрах сидят не плаксивые ребята, и в моря они ее нормально выпихнули.

Сколько времени надо вахтенному штурману, чтобы проснуться от звонка вахтенного матроса, чертыхнуться, вылезти из койки, спуститься на палубу, узнать, что какой-то ошалелый пароход по-русски просит на связь, еще раз чертыхнуться и взлететь на мостик. Минуты три, если парень, согласно уставу, дрыхнет не раздеваясь. Минут пять, если ботинки он все-таки снял, а штаны расстегнул. И неопределенное время, если вахтенный матрос закутался в арктический тулуп и закемарил в тамбучине, подняв (для защиты от крыс и диверсантов) трап до уровня палубы. В этом случае матросика не разбудят иерихонские призывы и задуманная операция сорвется в самом начале.

Паузу

Степан Иванович использовал для того, чтобы деликатно объяснить рулевому необходимость стирки рабочего платья. Для этого старпом вынужден был совершить экскурс в неандертальские времена. Он втолковал рулевому, что первобытный человек уцелел среди огромных диких ящеров только благодаря своей вони. Вонь от первобытного человека, по данным современной науки, была так омерзительна и сильна, что огромные, свирепые звери оббегали первобытного нашего предка за тридевять миль, что и сослужило для всех нас определенную пользу. Но то было в неандертальские времена, а…

На крыле мостика «Чернигорода» появилась медлительная тень.

Я взял микрофон и сказал по палубной трансляции: «Дорогой товарищ, беспокоит советский теплоход „Обнинск“. Прошу вас выйти на связь на шестнадцатом канале. Как поняли?»

Фигура на мостике «Чернигорода» подняла над головой правую руку и исчезла в рубке.

Ну что ж, и правила несения вахтенной службы, и вообще морская четкость на рудовозе были отработаны. Да и весь он очень достойно выглядел, хотя возил, вероятно, апатит, а при таком вонючем грузе легко стать неандертальцем.

Лоцман оживился, схватил засохший бутерброд и жадно зачавкал. Видимо, тревожный спазм несколько отпустил его внутренности.

— «Обнинск», я «Чернигород»! Вас слушаю!

— Доброй ночи, «Чернигород»! У нас тут неприятность. Швартовщики запаздывают. Болтаемся, как ромашка в проруби, а ветерок жмет. Большая просьба к вам. Пошлите пару моряков на сто семнадцатый причал. Боюсь, мы тут дров наломаем. Как поняли?

— «Обнинск», я «Чернигород», вас понял. Мои люди ночью отдыхают. Как поняли?

— Ну, одного-то можно и потревожить, дорогой товарищ. И с ним вахтенного пошлите. Пускай только рукавицы не забудут взять. Как поняли?

— Вахтенный существует для того, чтобы стоять у трапа. Людей подниму, если вы им сверхурочные заплатите. Как поняли?

— Да вы из какого пароходства?

— Северного. Еще вопросы будут?

— Поднимите капитана! Это капитан «Обнинска» говорит!

— Капитан отдыхает. Он поздно лег, велел не беспокоить. Связь закрываю.

И все это на глазах бельгийского лоцмана, который понимает по-русски больше, нежели показывает (такое всегда выгодно), а он понимает, иначе почему бы он, лягушатник, пробормотал: «Финита ля комедиа»?..

И все это — с «Чернигорода»! Имя-то какое! — так и гудит колоколами древних русских сторожевых монастырей!..

Я машинально поднял бинокль.

Вахтенный штурманец рудовоза вышел на мостик.

В сильном свете палубных огней его лычки на погончиках вспыхивали бенгальскими звездами, а с козырька форменной фуражки лупил по глазам прямо прожектор. Но он-то, подлец, знал, что долго в открытой атмосфере не задержится — он это твердо знал.

А мои оболтусы — я это, конечно, тоже засек, когда они выскакивали на верхнюю палубу швартоваться, — толком не оделись, рассчитывали на короткую работу, на этакий марш-бросок в береговой гальюн в лондонских доках. Не из абстрактного гуманизма требуют от матросов одеваться по сезону. Просто-напросто шевелятся они в замерзшем состоянии еще хуже.

— Разрешите, я объясню этому сукиному сыну, кто он такой? — попросил старпом, враз потеряв свою стеснительность и стыдливость.