Том 4. Начало конца комедии
Шрифт:
Мне было жалко чеков, но пришлось дать ему и талон на такси. И он наконец выкатился, пообещав привезти магнитофон и все заказы судна в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. И я знал, что никакая сила — даже бельгийские полицейские-свиньи-овчарки — не помешает ему выполнить обещанное точно и в срок.
Явился грузовой помощник и доложил, что в первом трюме обнаружилось два грузовых места без всяких сопроводительных документов. Ящики килограмм по сто пятьдесят с надписью «Южная Аравия. Армия США».
— Ну что ж, отвези гостинцы маме или бабушке, — сказал я, потому что на погрузке в Гавре секонд перебрал со стивидором, и я был сердит на него. — Морской
Протест он заготовил. В четвертом трюме шел табак, вернее, табачные крошки в тюках, и я опасался отпотевания от перепада температур.
Протест был составлен правильно. Я приказал секонду вызвать такси и поехал к нотариусу заверить документы.
В такси я привычно удивлялся тому, что «Обнинск» стоит черт-те в какой дали от центра города — такое впечатление, что все другие суда стоят ближе, а твое нарочно загоняют к черту на кулички. И еще я ни на минуту не забывал о предстоящей встрече со штурманцем «Чернигорода». Все то плохое, что внесло и вносит время в море и морскую работу, сконцентрировалось для меня в поведении паренька с «Чернигорода» этой ночью. В результате я не получил того удовольствия, которое приносит езда на хорошей машине по отличным дорогам красивого города за казенный счет. А обычно такая езда хоть на считанные минуты заставляет почувствовать себя (morbleu!) значительной личностью, добившимся кое-чего в жизни мужчиной.
Я остановил машину в нескольких кварталах от офиса нотариуса, чтобы немного пройти пешком, и вылез на берегу какого-то канала. В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого безделья. А на бортах намалеваны были розовые русалки с зелеными хвостами. Розовые русалки тоже имели довольный вид, хотя одеты были не по сезону.
Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса.
Платаны росли прямо из аккуратных камней набережной. Камни были старые, как платаны, щели между ними покрывал тусклый старый мох. Сквозь мох кое-где пробивались не сдающиеся перед декабрем травинки. А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег.
Я получил все-таки маленький отдых и удовольствие, пока шел под платанами вдоль молчаливых домов с низкими зеркальными окнами. Голландские и бельгийские женщины умеют делать из оконных стекол нечто чудесное по прозрачности. И за каждым магическим кристаллом — цветок, а дальше — тайна чужой жизни.
Забавно было вдруг увидеть среди аккуратности и чистоты тихого Антверпенского канала одинокий рваный ботинок на толстой подошве — он хулигански висел на металлической пике в ограждении самого старого платана. Ботинок скептически глядел на меня и подмигнул, когда я стал подниматься к парадным дверям нотариального офиса.
В приемной в величественном ожидании сидело пять капитанов. У каждого был портфель, а в портфеле — старый, как само море, — «Морской протест», то есть жалоба на бесчинство морской стихии. Все пятеро сидели в полной разъединенности, уставившись прямо перед собой. Никто не снизошел до ярких журналов, которые валялись на низких столиках.
Я пожелал джентльменам доброго афтенуна, получил по молчаливому кивку и сам уселся в полной отъединенности в кресло и уставился в окно. Над крышами домов, напоминая о близкой Голландии, торчали два крыла ветряной мельницы, какие-то мягкие и ласковые, как кроличьи уши.
Вышла секретарша — единственная женщина, встреченная мною в мире, у которой вместо выпуклости
Капитан с лицом Будды — вероятно, индонезиец, два китайца, типичный англичанин и тип неопределимой на глаз национальности не повели в мою сторону и ухом.
Как всегда при томительном ожидании очереди, в голову полезли самые неожиданные глупости. Я почему-то подумал о том, как дорого обходятся человечеству гонор и заносчивость предков. Следовало бы высечь тех олухов, которые когда-то затеяли строить Вавилонскую башню, а в результате все мы говорим на разных языках. Небось, говори мы все на одном языке, так и войн все-таки было бы меньше.
Вероятно, я подумал всю эту чепуху потому, что каждый из ожидающих очереди капитанов изо всех сил подчеркивал нечто свое национальное. Просидеть пришлось около получаса, и я чуть не заснул. К этому моменту я бодрствовал сорок четыре часа.
Нотариус, как и все его коллеги в мире, соединял услужливость с какой-то скрытой наглостью — мол, ты у него в руках и он что захочет, то с тобой и сделает. Я все искал, к чему бы прицепиться, когда он оформлял протест. И нашел. Всюду у нас было написано «совьет шип», а читал он полупросебя «рашен шип». Действительно, наши суда чаще называют «русскими», а не «советскими», и все мы к этому привыкли, но тут я вдруг сказал нотариусу, что плаваю под флагом СССР и что в Совьет Юньоне тысяча сто шестьдесят пять национальностей и потому тысяча сто шестьдесят четыре из них могут обидеться на то, что их не упоминают здесь, в Антверпене, в его офисе. Нотариус перепугался и даже проводил меня до выходных дверей, хотя других провожала секретарша с вмятиной вместо зада. В результате я не смог вызвать по телефону из офиса такси, как намеревался.
Уже опять был дождь. Пустые улицы. Мокнут авто. Тугая и вечная зелень подстриженных газонов. Мокнут брюки. Желанное одиночество. Очень красивые дыни под навесами у овощных магазинов. Персики. Ананасы. Умытая редиска. И масса малюсеньких собачонок — в попонках, колокольчиках, шапочках, набрюшниках… А сама Бельгия — Бог мне свидетель и Бог меня прости! — тоже та маленькая собачка, которая до старости щенок… Черт, откуда у меня такая злость? Неужели из-за ночной швартовки?
Я зашел в кафе, взял чашку какао и пирожное за десять франков и попросил мадам с приличной выпуклостью вызвать такси. Оно подкатило, когда я сделал предпоследний глоток. Вялый чужой вкус у пирожного, чересчур сладкое для меня какао.
На судне я первым делом спросил, не приходил ли капитан «Чернигорода». Он не приходил. А я все-таки рассчитывал, что вахтенный помощник доложил капитану о ночной истории — хотя бы в своих интересах доложил: выдал свою версию, подстраховался своей легендой. И тогда — хотелось надеяться — капитан должен был явиться с извинениями. Но этого не произошло.
Час я провозился с каргопланом и другими бумажками по грузу, записал дневник за последние сутки и составил телекс групповому диспетчеру. Затем пришли чиф-тальман и бригадир грузчиков, чтобы заявить мне почтение и высосать, ясное дело, по стопарю. Вообще-то, поить и ублажать братию этого ранга входит в обязанности грузового помощника, но я давно знал обоих. Кроме того, я из тех старомодных капитанов, которые поддерживают контакты не только с сильными мира сего, но и с работягами. И не только считают это обязанностью, но и получают от общения с ними удовольствие. Хотя нынче все это очень сложно — теряешь представительность, рискуешь вызвать панибратство со стороны работяг или недовольство со стороны фирмы.